Читать интересную книгу "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно"

быть, возвышение действительно изменило ее.

Генерал Бонапарт хотел прежде отъезда из Европы устроить приличным образом свое семейство в Париже, но, зная все невыгоды толков о лихоимстве республиканских генералов, он не желал, чтобы роскошь семейства его могла дать повод к каким-нибудь злым намекам. Наполеон предписал также, как должна поступать в этом отношении Жозефина, и, если бы его послушались, он одержал бы такую победу над расточительностью Жозефины, которая, право, была бы удивительнее завоевания Египта, им предпринимаемого.

Генерал Бонапарт, несмотря на то что Жозеф был его старше и еще здравствовала их мать, сделался с этого времени властителем и главой всего семейства. Перед отъездом он дал брату наставления, истинно замечательные, но они изумили мою мать. Она не видела Наполеона у себя в доме со времени знаменитой ссоры из-за моего кузена Стефанополи. Гордая от природы, она охотно пошла бы сама на встречу к нему, если бы это случилось несколькими годами ранее, но теперь она удалялась от него. Поведение молодого генерала жестоко огорчало ее, а равнодушие, с каким он просил прощения, совершенно оскорбило. Лишь позже ясный ум ее понял, что заключалось тогда в голове такого человека.

Бонапарт любил в это время жену свою, сколько позволяла ему природа, хоть ум его был весь посвящен огромным подвигам новой жизни. Нет сомнения, что он любил Жозефину; но кто говорит, что так не любил он больше ни одной женщины, тот не следовал за ним во все годы жизни и не восходил к прошлому: там увидел бы он Наполеона, любящего страстно и вместе с тем романтически; как он краснел, бледнел, трепетал и даже плакал. В театре Фейдо существовала ложа под номером 11 в первом ярусе: она видела в этом отношении гораздо больше многих.

Любовь к жене была у него совсем иного рода. Наполеон, конечно, любил ее, но не глядел на нее как на божество, которое овладевает самым непостоянным умом и не дает видеть в любимом предмете несовершенств нравственных и телесных. Сверх того, к любви его была примешана частица, которая очень умеряла ее: говорю о мнимой признательности, какою, по словам всех во время возвращения его из Италии, он будто обязан был своей жене.

Госпожа Бонапарт поступила чрезвычайно неловко, когда не только не заставила умолкнуть распространителей этого слуха, но еще и утвердила его своими вечными откровенностями миру льстецов и особенно интриганов, которые и одного часа не переносили тягости войны. Я знаю, что Бонапарту стало известно, что Жозефина, если можно так сказать, подтвердила слух, который по всему свету разнесли враги его, а их было у него уже много. Пусть же представят себе, как оскорблялась его душа, когда он видел презрительные взгляды и слышал на свой счет слова: «Жена поддерживает его!» Это ложно, глупо, но это говорили, а кто хорошо знал Бонапарта, тот согласится, что это производило на него самое странное действие. Я говорю не без основания и достаточно подтвержу слова свои, когда мы дойдем до эпохи Консульства.

Бонапарт, зная неосторожность жены своей, пуще всего заклинал ее не говорить никогда о политике. Она ничего не понимала в этом предмете и наверно ввязалась бы в разговоры, неприятные и вредные для него. Он часто говаривал ей: «Могут подумать, что слова твои принадлежат мне. Соблюдай молчание. Тогда мои враги, которыми ты окружена, не сделают глупых заключений из твоих слов».

Я уже сказала, что холодность между моей матерью и Бонапартом не только не смягчалась, но еще усиливалась удалением ее от него. Мы очень редко встречались с ним у его братьев и, я думаю, всего раза три видели его, пока он оставался в Париже. Следовательно, сказанное выше написано мною не как очевидцем; но мы знали все, что происходило в доме Бонапарта, может быть, лучше, чем если бы проводили там по часу каждый день. Несмотря на свою досаду, мать моя сердечно любила Наполеона и хотя не признавалась, но очень хорошо знала, что сама была виновата в глупой ссоре с ним из-за Стефанополи. Это внутреннее убеждение еще более заставляло ее принимать участие во всем, что относилось к счастью или несчастью воспитанника ее. Сверх того, сведения шли к нам из источника, гораздо более достоверного, нежели все жалобы семейства Бонапарт. Маменька, женщина умная, понимала, что предубеждение глядит косо и лжет, а все семейство ненавидело Жозефину. Имела ли основания та неприязнь? Увидим далее. Теперь могу сказать только одно: что ненависть была жестокая и, кажется, взаимная.

Мать моя отыскала по соседству своего старого друга, господина Коленкура; он занимал дом на улице Жубера, шагах в ста от нашего дома. Кто знал этого превосходного человека, для тех назвать его — значит помнить все доброе, почтенное, уважаемое. Маркиз Коленкур был также другом госпожи Бонапарт и оказал ей важные услуги. Какого рода? Не знаю; но мать моя знала это, и, верно, они были очень велики, потому что после, во время представления обоих сыновей своих Первому консулу, Коленкур получил от него прием самый лестный, и когда рассказал об этом моей матери, она заметила: «Я очень верю, потому что, если б даже достоинства Армана и Огюста не требовали такого приема, то признательность за одолжения жене его повелевала это».

Коленкур очень часто виделся с госпожой Бонапарт. Он давал ей советы, она слушала их и не следовала им. Он чувствовал к ней истинную дружбу и доказывал ее всеми способами, какими дружба может быть доказана. Но Жозефина, помимо всего прочего, была легкомысленна и пуста, имея наружность простодушия. Скоро ей разонравился и сам Коленкур, хотя добрейшая его душа и не подозревала этого. Когда я после своего замужества стала тоже принадлежать к домашнему кругу Тюильри, мне не хотелось оскорбить почтенного старика, сказав, что его называют болтуном.

Приятно вспомнить о человеке добродетельном! Маркиз Коленкур имел в этом отношении все, что может удовольствовать ум и душу, потому что он оставался как будто живым преданием той эпохи, которую отцы наши почитали другим веком. Сыновья нисколько не походили на него: Арман, ставший потом герцогом Виченцским, был похож на мать; Огюст не походил ни на кого, так же как госпожа Сент-Эньян; а госпожа Морней — прелестная особа, в обращении которой имеется множество блестящих приемов Армана.

В молодости у Коленкура-отца были чрезвычайно нежные черты, и при небольшом росте он отличался необыкновенной стройностью. Черные глаза его были удивительно выразительны, но он редко придавал им выражение строгое. Много лет прошло с тех пор, а мои