Читать интересную книгу "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно"

иное, как рама, в которую всякий вставлял имя того, кого хотел обвинить и преследовать. Жребий играл людьми так странно, что двое известных мне несчастных погубили один другого. Оба держались мнения роялистского и конституционного, но не любили друг друга. 17-го обвинял один, и 18-го был сам обвинен; 20-го обвинили обоих. Они погибли друг от друга.

Отдельного упоминания достойна в нашем характере эта легкомысленность, которая господствует над нами и ведет нас. Но есть во Франции класс людей, в котором эта легкомысленность восходит до такой степени, что выходит за свои рамки: она делается нестерпимым, беззаботным довольством, верою во все успехи и презрением ко всякому предупреждению, близким к сумасшествию. И знаете ли, где преобладает такой образ мыслей, не слушающий призывов к благоразумию? В том же Сен-Жерменском предместье! Там найдете вы рядом с самой блестящей храбростью, с рыцарским прямодушием и с сотней других похвальных качеств совершенное отсутствие рассудительности, благоразумия, смысла. Там играют главную роль самые нелепые планы, там никогда не слышат глухого грома, возвещающего бурю; пляшут на вулкане и смеются. Предупреждайте их, они еще посмеются над вами.

В те дни мать моя известила об опасности одного друга моего отца: он возвратился из эмиграции и попал к этим несчастным членам клуба Клиши.

— Послушайте, — сказала ему моя мать, — знаю, что приготовляется революция, и, может быть, кровавая.

И она представила доказательства слов своих. Он исполнил пируэт и отвечал ей тут же с улыбкой:

— Помилуйте! Ваши новости принадлежат к 1700 году. Мы целым веком отделены от того, что вы мне говорите. Никогда Директория не осмелится напасть на такую партию, как наша. Вспомните, что за нас вся Франция. Ежели бы мы не хотели пощадить несколько человек, может быть, семь-восемь, так все кончилось бы уже месяц назад.

Спокойный вид его был истинно бесподобен. Впрочем, почти все приверженцы Клиши были таковы. Глаза их закрывала повязка. Они гордились невероятно своим положением, своим достоинством, как общество действующее, рассуждающее, сильное и Бог знает какое; а между тем 14-го числа еще не знали, что грозит им через четыре дня.

Наконец настал этот ужасный день. Называю его ужасным, потому что во Франции существовала республика, в том виде, как представляли ее нам сны сердца нашего; очень может статься, что она была невозможна, но мы видели ее до учреждения Директории. После каждый день отлетали от республики лоскуты под ударами Директории и анархистов; однако же она еще продолжала существовать. Восемнадцатое же фрюктидора совершенно уничтожило, поразило ее ударом, поистине смертельным. Основание республики было скреплено чистой, знаменитой кровью мучеников Жиронды; республика утвердилась и вдруг исчезла, рассеялась как сон. Только кровь жертв осталась обвинительным воспоминанием о ней.

В этом случае Директория поступила искусно. Сначала она действовала хитро, а потом — с дерзостью, достойною лучшего дела. Правда, что Итальянская армия уже тогда имела власть, перед которой после склонились мы, и генерал Ожеро только исполнял данные ему подробные приказания. В этом человеке была дерзость, увлекающая за собой тысячи солдат; но для управления политическим движением, для реализации малейшего замысла он не имел никакой способности; он не только был солдат, но и отличался солдатским обращением, все выдавало в нем человека невоспитанного. Зато тщеславие его не имело границ. Мы иногда встречались с ним в одном доме, куда мать моя любила ездить: у господина Сен-Сардо. Признаюсь, его приемы не только вызывали у меня досаду, естественную для молодой девушки, привыкшей видеть только благовоспитанных людей, но и оскорбляли меня как обожательницу удивительных подвигов генерала Бонапарта в Итальянском походе. Мне было тошно думать, что этот дурачина осмелился в гордости своей оспаривать шаги Бонапарта на славном его поприще. Мать моя, не всегда согласная со мной во мнении о Бонапарте, в этом случае отдавала совершенную справедливость моему суждению.

Последствия этого ужасного дня оказались таковы, каких надобно было ожидать. Директория показала себя в торжестве такой же, как в борьбе, — трусливой и бесчеловечной. Она хорошо понимала, что роялизма желали больше из ненависти к ней, и мстила за это самым низким образом.

Припоминая, чем была Франция в то время, когда Директория начала подрывать священный храм отечества, я не могу найти в сердце своем никакой жалости к тем из французов, которые жаловались 18 брюмера, что их обманули. Этого наказания слишком мало для них.

События 18 фрюктидора заставили нас горестно пожалеть о многих из наших друзей, изгнанных и обвиненных. Много дней почти не смели осведомляться о близких сердцу людях. В Париже как будто властвовал новый Террор. Почти во всех семействах оплакивали родственника или друга. Маменька была огорчена чрезвычайно: ее мнения и привязанности страдали. Доброе сердце и горячая голова не могли не разделять общего горя.

Удар колокола, прозвучавший 18 фрюктидора, прилетел из Италии: рука Бонапарта произвела его; он хотел поразить роялистскую партию в Собрании. Члены Клиши, отказавшись принять в свои ряды Жозефа и, кажется, Люсьена, оскорбили его, и с этой минуты, говорил мне Жюно, Бонапарт поклялся, что люди виновной партии, как называл он их, встретят окончание года не в своих удобных креслах.

После отъезда несчастных изгнанников Жозефа Бонапарта назначили депутатом Совета пятисот от Лиамона [на Корсике]. Он почти устроился тогда в прекрасном своем доме на улице дю Роше и собирался принимать гостей; ждал мать и сестру свою Каролину. С ним был Люсьен и жена его. Девица Дезире Клари только что вышла за Бернадотта. Мы присутствовали у них на свадьбе, которая совершилась очень просто в доме Жозефа. Девица Клари, богатая и очень приятная внешне и обращением, представляла для Бернадотта прекрасный союз.

Из всех братьев Бонапарта о Жозефе судили несправедливым образом чаще всего, и судили почти все. Я читала множество записок и биографий: везде я видела неверную маску вместо истинного лица. Впрочем, не одного Жозефа из этого семейства представлю я в истинном свете. Это для меня тем легче, что все члены семейства Бонапарта известны мне как родные. Таково следствие многолетних, искренних посещений их нашего дома, происходивших гораздо прежде чудесной их метаморфозы.

Особенно брат мой состоял в тесной дружбе с Жозефом. Трудно мне теперь определить, когда началась эта связь; думаю, в то время, когда, избегая реквизиции, брат мой находился с Салицетти в Марселе и Тулоне. Во время женитьбы Бонапарта на девице Клари крепкая дружба связывала его с моим братом; оба говорили друг другу ты. Жозеф навсегда остался верен своим чувствам. Жозеф Бонапарт — самый превосходный человек, какого только можно встретить. Он добр, откровенен,