Читать интересную книгу "Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно"

остроумен, любит французскую и итальянскую литературу и занимается обеими по склонности; любит уединение не напоказ, а истинно. Я долго наблюдала его в самых искренних отношениях; а ежедневные отношения дают узнать человека так, как не узнаем его и в двадцать лет светской жизни. Я поняла достоинства его, и мать моя соглашалась, что я не ошиблась, видя в нем душу добрую, благородную, способную к самым высоким ощущениям.

Говорили много и ничего не сказали о слабых поступках Жозефа в Неаполе и в Испании. Не знаю, что сделал он или что мог сделать в Неаполе, но знаю, что в Испании не мог он поступать лучше; он оставался там с величайшим отвращением и с отчаянием приехал в эту несчастную страну, где кипят смятения, раздоры, где кинжал или выстрел грозит беспрерывно, где все добро, какое он делал — а я знаю достоверно, что он делал его много, — почиталось только исполнением обязанностей. Нет, нет: человек прямодушный, честный, добродетельный в продолжение многих лет не переменяется в один час и не может превратиться в труса или злого человека. Это не может быть справедливо.

Лицо Жозефа прелестно. Он очень похож на принцессу Полину: те же нежные черты, та же тонкость улыбки, тот же острый, но ласкающий взгляд. В нашем семействе любили Жозефа всегда нежно. После смерти отца своего в Монпелье, когда тот испустил последнее дыхание на руках моей матери, Жозеф жил в доме родителей моих вместе с дядей Фешем. Я снова говорю об этом событии, потому что сам Жозеф не забыл о нем; напротив, он всегда протягивал мне руку, свидетельствуя свою признательность моей матери. Я бывала счастлива, когда видела, как он приближается ко мне с тем приятным выражением лица, которое появлялось у него при разговоре с окружающими.

Супруга его — ангел доброты. Произнесите имя ее, и все бедные и несчастные — в Париже, в Неаполе, в Мадриде — повторят его с благословением, хотя в Мадриде она не бывала никогда и знала эту чуждую землю только по известиям о ней. Но она никогда, ни на одну минуту не задумывалась перед тем, что почитала своей обязанностью. Потому-то госпожа Сюрвилье[24] обожаема всеми окружающими и особенно домашними. Неизменная доброта и деятельная, направленная на благо жизнь заставляют всех любить ее, даже в земле изгнания, где нашла она отечество.

Она и сестра ее любили друг друга нежно. Королева Шведская — существо доброе, можно сказать, безответное. Но, по моему мнению, это недостаток, и я почитаю его весьма важным. Такое сердце равнодушно к вашим воззваниям. Опыт доказал мне, сколько зла может наделать подобный характер. Впрочем, я знала шведскую королеву, когда она страстно любила все меланхолическое, все романтическое. В то время слово это было малоупотребительно; с тех пор как постигли его значение, оно уже менее походит на дурачество.

Я не могу ничего сказать о лице ее, потому что, когда она выходила замуж за Бернадотта, в нас с нею находили чрезвычайное сходство. У нее были прелестные глаза и очень милая улыбка. В ней еще не было излишней дородности, как в то время, когда она отправилась в Швецию, и она казалась очень приятной особой. Она любила своего мужа, но любовь ее сделалась истинным бедствием для бедного Беарнца; он не имел никаких свойств романтического героя и часто приходил в большое замешательство от своей роли. Для него вечно лились слезы: когда он уехал, потому что нет его; когда хочет ехать, потому что не будет его; когда возвратился, опять слезы, потому что он может уехать уже через неделю. Напротив, как естественна милая испанская королева в сравнении с такими театральными сценами!

Люсьен и его жена приехали в Париж, я думаю, в одно время с госпожой Летицией и Каролиной Бонапарт. Генерал приезжал в Париж и отправился в Тулон. Составлялась египетская экспедиция; все шло с волшебной быстротой. Отовсюду являлись просьбы молодых людей, которые не знали назначения экспедиции, но, полагая, что идут в Константинополь или в Англию, записывались толпами. Все хотели отправиться в поход.

Изображая разные лица семейства Бонапарт, я еще не говорила о Луи, Жероме и Каролине. Двое последних были еще молоды в ту эпоху, которую описываю я теперь.

Лет восемнадцати Луи был недурен; но болезни придали ему вид старика. Он сделался угрюм по наружности и действительно несчастлив. Молодой и здоровый, он походил на неаполитанскую королеву: та же форма лица, то же выражение глаз — если только лицо неаполитанской королевы оставалось спокойно; напротив, когда улыбка или взгляд оживляли черты ее лица, все сходство исчезало.

Луи добр. Склонности у него тихие, простые. Император имел нелепую мысль делать королями всех своих братьев, но ни один из них не хотел этого. Сестры помогали ему, потому что их снедало честолюбие; но мужчины всегда показывали в этом случае твердую, неизменную волю. Отправляясь в Голландию, Луи сказал своему брату: «Я хочу иметь собственную волю. Позвольте мне действовать или оставьте меня здесь. Я не хочу ехать управлять государством, которое узнает меня только в несчастье».

Воля императора была безгранична. Он послал Луи в Голландию, и несчастный молодой человек получил жестокую, медленно снедающую его болезнь посреди своих каналов и болот. Бо́льшая часть нынешних его недугов произошла от этой атмосферы, сырой и вредной, особенно для сына юга. Он повиновался, и жена его испытала там ужаснейшее из прискорбий: она лишилась сына, своего первенца.

Глава XV. Бонапарт становится главой семейства и собирается в Египет

Общество наше после 18 фрюктидора представляло собой довольно странное зрелище. Между возвратившимися эмигрантами, как сказала я выше, находилось множество старых знакомых моей матери; но они всё еще остерегались, впрочем довольно справедливо, и потому считали за особенное счастье, что нашли гостиную, где могли говорить свободно и встретить многих важных сановников, своих старых друзей и молодых знакомых: всех на равной ноге, потому что хозяйка держала скипетр свой твердой рукой, не позволяя обращать обсуждения в споры. Это было достоинством в такое время, когда люди надсаживали горло от крика, лишь только речь заходила о политике.

Недавно еще для прекращения болезни горла перерезывали его, но наконец устали от этого слишком героического лекарства. Начинали позволять себе носить чистое белье, не скрываясь от слуг, и не попадали в революционный трибунал, даже имея пятьдесят тысяч ливров дохода. Правду сказать, ни у кого и не было их, по крайней мере внешне. «Монитор» уже не бесчестил себя каждый