мотоциклу.
Через минуту он уже был за рулем и гнал машину к лесу. С трудом взял горку и, довольный, выключил мотор.
И опять вниз.
Через пятнадцать минут все четыре мотоцикла были в лесочке.
— Ну, кто умеет? — спросил довольный Володя.
Оказалось, кроме него, никто.
— Я вас быстро обучу, — пообещал Володя. — Не пешком же нам ходить, имея такой транспорт.
Серов стал допрашивать немца. Он хорошо знал язык.
— Ир труппентейль?[17]
— Дриттэс батайон, дриттэс панцеррегимент дер зехьцентен панцердивизьон. Панцергренадир Ханс Шредер, херр официр[18], — пробурчал немец.
— Вэльхес кор бециунгсвайзе армее?[19]
— Цвайте панцерармее. Ди хат хир абер лэнгст цюрюкгецогэн. Вир зинд блос ахтцеен фом ганцен батайон ам лебен геблибен[20].
— Вас фюрте зи хирхеер, ин дизэс дорф?[21]
— Вир зинд фон ден унзриген цюрюкгеблибен, хэрр официр[22].
— Кайне руссише зольдатен?[23]
— Кайне, хэрр официр. Блос паар цивилистен…[24]
— Странно, — сказал Серов.
Уже рассвело.
Они наскоро позавтракали, даже с немцем поделились.
В девять утра Горсков с Володей отправились на рекогносцировку.
— В селе будьте осторожны, — напутствовал их Виктор Степанович. — И чтоб штаб найти обязательно.
Володя завел мотоцикл.
А к вечеру Серов первым заметил, как со стороны села в их сторону направляется прямо по полю шикарный автомобиль с открытым верхом. За рулем сидел счастливый Володя, рядом не менее довольный Горсков.
Машина подъехала к леску, но подъем взять не смогла, Володя и Горсков вышли.
— Все в порядке, товарищ капитан, — первым доложил Володя. — Махнулись! Фрицевский мотоцикл на эту колымагу. Настоящий «мерседес-бенц», тридцать девятого года выпуска!
— С кем же вы махнулись? Не с самими ли фрицами? — пошутил Серов.
— Почти, — сказал Володя. — Это целая история!
Оказалось, что штаб дивизии проходил через это село, но не остановился. Сейчас он невдалеке от Канева. Там идут упорные бои. А машину они действительно выменяли у пленного немецкого генерала. Он с окруженной группой и белыми флагами ехал сдаваться в плен. Пересадили генерала в коляску мотоцикла и сказали: «Жми! Так быстрее будет!»
— Поблагодарить хоть успели? — опять пошутил Серов.
— Признаться, забыли, товарищ капитан! — сказал Володя,
XXVIII
Наступило непредвиденное затишье. Дел не было.
И неожиданное чувство какой-то печальной опустошенности вдруг охватило Горскова. Снова перед глазами встала Академия, ее узкие учебные коридоры, прохладные кабинеты для занятий живописью, рисунком, скульптурой. Яркими пятнами вспыхнули в памяти жизнерадостные краски росписей Рафаэлевского и Тициановского залов. Как в это мгновение он пожалел и осудил себя за то, что не дорожил тогда всем этим. И вот только сейчас, на этом обожженном пятачке украинской земли, он горько пожалел того прежнего Горскова за его, в общем-то, пустой снобизм, за никчемный и неумеренный нигилизм, за которым, понял сегодняшний Горсков, не стояло ничего, кроме обманчивого всемогущества молодости, отсутствия настоящей образованности, а главное — знания жизни.
Он почувствовал немотную тоску рук, соскучившихся по карандашу или кисти, до боли сжал пальцы. Многое отдал бы сейчас, чтобы встать перед полотном и сделать на нем хоть несколько мазков, ощутить таинственную силу с виду обычных красок: ведь ушли столетия и десятки поколений людей, а их жизнь, горести и радости, ненависть и любовь остались на картинах мастеров. И эти картины тревожат, заставляют остановить свой быстротечный бег каждого, кто соприкасается с ними…
Подул ветерок, и небо чуть рассветлелось. После долгих дождей подсыхали леса и поля.
Высушили у костра шинели и гимнастерки, сапоги, ботинки и обмотки.
И в путь.
Их колонна имела странный вид. Впереди «мерседес-бенц», в багажнике которого и на заднем сиденье, прикрытом плащ-палаткой, лежали папки с архивом, за ним три мотоцикла.
— Моторизованная колонна! — шутил Володя.
Мотоциклы вели три красноармейца, один с перевязанным ухом, а «мерседес», конечно, сам Володя.
Недавно Серов получил майора, а Горсков — орден Отечественной войны второй степени — за спасение архива.
Отметили эти события своей компанией. Впрочем, не только своей. Была и Катя.
После вечера отправились на сеновал. Там было хотя и прохладно, но зато уютно.
И они завалились в мягкое душистое сено.
Вскоре Катюша уснула, а Алеша не сомкнул глаз. Достал из планшетки лист ватмана и карандаш, приоткрыл дверь сарая и стал набрасывать портрет Кати, «Спящая девушка» — так назовет он эту картину.
Уже светало. Редкий снег пятнами лежал в полях. Тянуло холодом. Но Алеша не замечал ничего. Катюша спала так сладко, как спят довольные дети, и Алеша с наслаждением набрасывал штрихи. Еще и еще. И кажется, уже схвачена улыбка, и рука, подложенная под пухлую щеку, и закрытые глаза, которые и сейчас светятся сквозь веки. Шинель, прикрывавшую гимнастерку, потом, а сейчас лицо и руку.
Удивительно пахло сеном. В запахах его, казалось, было все — и вчерашнее, и сегодняшнее, и завтрашнее. Вчерашний день с его разнотравьем, и запахи только что прошедшего лета, и ожидание зелени будущей.
Алеша проработал до восьми, и, кажется, получилось. Теперь было завершено все, даже свалявшееся сено и уголок стены сарая с толстыми смолистыми бревнами, И луч света из двери, скользнувший по Катиной щеке.
Катя сладко потянулась и вдруг испуганно вскочила:
— Ты что? Не спишь? Ой, как здорово! Подари, Алеша! — попросила она, окончательно проснувшись, и добавила совсем по-девичьи — Ну пожалуйста!
— Нравится? — спросил он. Ему и самому нравилось, но сейчас хотелось услышать это от другого.
— Очень! — прошептала Катя.
— Подарю, но не сейчас, — сказал он. — Хочу сделать маслом. Хорошо?
Катя не обиделась, хотя и погрустнела:
— Жаль!
Через полчаса она уже собиралась.
У нее были легкие дрожки с серым, яблоками, жеребцом.
— Что-то очень грустно, — призналась она. — Дай-ка я тебя поцелую покрепче. Может, пройдет?
— Не хандри, все будет хорошо, — попытался утешить Горсков. Хотя и ему как-то было не по себе.
А через три часа его вызвал майор.
— Мужайтесь, Алексей Михайлович, — сказал Виктор Степанович. — Мужайся, дорогой!
Алеша ничего не понимал.
Что случилось?
— Катерина Васильевна… — он запнулся. — В общем, не доехав до медсанбата… Погибла.
Когда они примчались на мотоцикле в медсанбат, Катя уже лежала в свежевыструганном гробу, обложенная сосновыми ветками.
«Она спит… Я такой рисовал ее сегодня ночью», — мелькнуло в мозгу.
На улице у входа в избу, где лежала Катя, оркестр неумело играл Шопена.
На подушечках, рядом с гробом, лежали орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги».
А он и не знал. Об этом она не говорила.
Мимо шли люди. И среди них многие в повязках, на костылях — раненые.
Алеша стоял у гроба и смотрел, смотрел на Катино