Тучкой носились мошки, едва не задевая его лица. Его окружала бесчувственная природа – равнодушная, поглощенная своими заботами даже ночью. Миллионы крошечных созданий спали, зарывшись в землю; сотни летали и ползали; травинки и цветы тянулись к небу, отдыхая в ночной прохладе.
А у него разбивалось сердце. Он чувствовал нечто большее, чем грусть: в нем говорила тоска влюбленного, который тщетно ждал вновь соединиться со своей возлюбленной, и он испытывал такое ощущение, словно его, несмотря на все попытки устоять, швыряло из стороны в сторону.
«Интересно, – думал он, – о чем думает, что чувствует она сейчас?» Допустим, что они слишком разные: для него в любви могло быть только одно знойное лето, а затем солнце бы только грело, а для нее выходило иначе! Допустим, что у нее меньше, чем у него, устоев, иначе бы она не ввязалась с ним в такую любовную игру, чтобы потом, потеряв девственность, поплакать и разом, ничего не сказав, порвать.
А, впрочем, какая может быть логика в любви!
Любовь не знает ни правил, ни здравого смысла. Но ведь что-то же в ее натуре потянулось к чему-то родственному в нем, вопреки всему, что их разделяло! И другого такого попадания, с такой страстью может не быть за всю жизнь.
Но, а если бы они поженились – это надолго, даже в наши дни – это не временная забава. А для брака нужны и удача, и умение отдавать, и умение брать! А как бы все тогда у них сложилось, пожалуй, никто бы не смог предугадать.
Но все же, прижиматься сердцем к желанному сердцу вчера, а сегодня уже потерять его? Быть не может!
Запрокинув голову, прижавшись всем телом к стволу, он задыхался от немоты ночи, от ее черноты, от сверкания звезд.
Над головой в ветвях чирикнула птица, хрустнула сухая ветка и снова ни звука!
«Если она не даст о себе знать, – подумал он под впечатлением минуты, – я не буду о ней думать». Подумал как ребенок, который не хочет вспоминать то, что причинило ему боль. И сразу же в темноте перед ним всплыло обращенное к нему, в темной рамке волнистых волос, лицо, обнаженные тонкие закинутые за голову руки, изящный изгиб стана. Она словно стояла перед ним живая, манящая, страстная, бесконечно желанная.
Ему казалось, что вся прелесть, вся грация, все то неизъяснимое, сияющее и зовущее, что есть в девичьем, в женском, все было в этой девочке: в ее фигуре, в ее маленькой головке, в ее вызывающем и вместе с тем невинном взоре!
Но загадочно и с несокрушимым веселым безмолвием сиял ее взор, – и где было взять сил устоять перед ней, такой близкой и в то же время такой далекой, а теперь, может быть, и навеки чужой, открывшей такое несказанное счастье жить и, возможно, так сразу обманувшей.
Сережа быстро повернулся к стволу, прижался лбом к жесткой коре, которая, казалось, еще сохранила аромат ее тела. И все же он благодарен был ей за счастье, которое она в это лето дала ему. Но, было счастье и, возможно, прошло. Ничего не поделаешь.
На другой день Сережа получил письмо. Не зная ее почерка, взглянув на него, он сразу же догадался, что оно от нее.
Он надорвал конверт. Сердце тревожно колотилось. Из конверта выпал тетрадный в клеточку листочек, закружился и упал к его ногам.
«Сережа, милый, – прочитал он. – Я уезжаю. Нам нужно расстаться. Меня не ищи».
А внизу – дрожащей рукой, изменившимся почерком, видимо после долгих раздумий: «Пока…»