Читать интересную книгу Гибель веры - Донна Леон

Брунетти сдержал улыбку, — и это он слышит от особы, которая провела последние двенадцать лет в монастыре.

— И что было потом?

— Я попросила о встрече с матерью-настоятельницей.

— И вы встретились?

— Ожидание длилось два дня, но она наконец приняла меня — поздно вечером, после вечерни. Я повторила ей все про то, что умирают старики. Она не могла скрыть удивления. Я обрадовалась: значит, падре Пио ей ничего не передал. Я знала, что не должен передать, но то, что я рассказала, было так ужасно, что я сомневалась… — Ее голос угас.

— И что?

— Мать-настоятельница заявила, что не желает слушать ложь, что я говорю вещи, которые могут повредить ордену.

— И посему…

— Велела мне, приказала мне — по обету послушания — хранить полное молчание в течение месяца.

— Значит ли это, как я понимаю, что вы не должны были говорить ни с кем в течение месяца?

— Да.

— А как же ваша работа? Разве с пациентами не надо говорить?

— Я к ним не ходила.

— Как?

— Мать-настоятельница велела мне провести это время в моей комнате и в молельне.

— Целый месяц?

— Два.

— Что?

— Два, — повторила она. — В конце первого месяца она пришла повидать меня и спросила, указали мне молитвы и размышления истинный путь или нет. Я ответила ей, что молилась и размышляла, — и так и было, — но все же меня по-прежнему тревожат эти смерти. Она не пожелала слушать и велела мне молчать дальше.

— И вы подчинились?

Она кивнула.

— А потом?

— Я провела еще неделю в молитвах и вот тогда стала пытаться припомнить все беседы с этими людьми, и мне вспомнилось, что говорили синьорина да Пре и синьора Кристанти о своих деньгах. До этого я не позволяла себе думать об этом, но раз начавши, не могла прекратить.

Брунетти представил себе охват и разнообразие того, что можно «припомнить» за месяц с лишним одиночества и молчания.

— И что случилось в конце второго месяца?

— Мать-настоятельница снова пришла ко мне и спросила, образумилась ли я. Я сказала «да», и, вероятно, это была правда. — Она замолчала и опять улыбнулась ему грустной, нервной улыбкой.

— А потом?

— А потом я ушла.

— Вот просто так?

Он немедленно подумал о практической стороне дела: одежде, деньгах, транспорте. Странно, а ведь о том же самом приходилось заботиться, когда человек освобождался из тюрьмы.

— В тот же день я вышла наружу вместе с посетителями. Вроде бы никто не подумал, что это странно, никто и не заметил. Я спросила одну из выходивших женщин, где можно купить какую-нибудь одежду. У меня было всего семнадцать тысяч лир.

Брунетти спросил:

— И она подсказала вам?

— Ее отец был одним из моих пациентов, так что она меня знала. Они с мужем пригласили меня поехать к ним домой — на ужин. Мне было некуда деваться, и я поехала. Это на Лидо.

— И?…

— На катере я рассказала им о своем решении, но умолчала о причине. По-моему, я ее представляла довольно смутно, да и теперь она мне не яснее. Я не возводила хулу ни на орден, ни на дом престарелых. И теперь этого не делаю, правда?

Он понятия не имел и лишь покачал головой. Она продолжала:

— Все, что я сделала, — рассказала матери-настоятельнице о смертях — что они мне кажутся странными, и их так много.

Вполне будничным тоном Брунетти сообщил:

— Я читал, что старики иногда умирают один за другим, без всякой причины.

— Это я вам сказала. Обычно — сразу после праздников.

— Не может ли объяснение крыться в этом?

Глаза ее сверкнули, — как показалось Брунетти, гневом.

— Конечно, может. Но тогда зачем они старались заставить меня молчать?

— Думаю, вы рассказали мне и об этом, Мария.

— О чем?

— О вашем обете. Послушания. Не знаю, насколько для них это важно, но возможно, их это озаботило больше, чем все остальное.

Она не ответила, и он продолжил:

— Вы не думаете, что это так?

Она снова явно не собиралась отвечать, и он спросил:

— А что потом случилось? С этими людьми с Лидо?

— Они были очень добры ко мне. После того как мы поужинали, она дала мне кое-что из своих вещей. — Девушка развела руки, показывая юбку, которая была на ней надета. — Я пробыла у них первую неделю, а потом они помогли мне поступить на работу в клинику.

— Вам не понадобился для этого документ, подтверждающий вашу личность?

Она покачала головой.

— Нет. Там были так рады, что нашелся хоть кто-то на эту работу, что не задавали никаких вопросов. Но я написала в муниципалитет своего родного города и попросила выслать мне копии свидетельства о рождении и carta d'identita[8]. Если я намерена вернуться к мирской жизни, полагаю, они мне понадобятся.

— На какой адрес вы их заказали — в клинику?

— Нет, на домашний этих людей. — Услышав озабоченность в его голосе, она поинтересовалась: — Почему вы спрашиваете?

Он ответил на ее вопрос отрицательным, решительным движением головы.

— Просто любопытство. Никогда не знаешь, сколько времени это займет. — Это была очевидная ложь, но Брунетти надеялся, что Мария так долго пробыла в монахинях, что ее проглотит. — Вы поддерживаете связь с кем-нибудь из casa di cura или вашего ордена?

— Нет, ни с кем.

— Они знают, куда вы делись?

— Не думаю, — помотала она головой. — Им неоткуда было узнать.

— Те люди с Лидо не могли им сообщить?

— Нет, я просила их никому обо мне не говорить и думаю, не скажут. — Вспомнив, что он уже выказал какую-то обеспокоенность, поинтересовалась: — А почему вы спрашиваете?

Что ж, почему бы не открыть ей хотя бы что-то.

— Если есть хоть доля правды в вашем… — начал Брунетти, но тут же понял, что не знает, как это назвать: обвинение не обвинение, скорее комментарий к некоему совпадению. Он переиначил фразу: — Исходя из того, что вы мне рассказали, вам, скорее всего, лучше не сталкиваться с руководством casa di cura. — И тут комиссар сообразил, что понятия не имеет, кто там всем заправляет. — Когда вы слушали этих старых женщин, у вас не сложилось впечатления, кому — я имею в виду кому лично — они хотели оставить свои деньги?

— Я думала об этом, — девушка понизила голос, — и не хотела бы говорить.

— Ну будет вам, Мария, мне кажется, вам нельзя уже выбирать, о чем вы хотите говорить и о чем нет.

Она кивнула, но как тот, кого вынуждают признать справедливость слов, которые от этого не становятся приятнее.

— Они могли бы оставить деньги всему casa di cura или директору. Или ордену.

— А директор кто?

— Доктор Мессини, Фабио Мессини.

— Еще кому?

Подумав с полминуты, она ответила:

— Может быть, падре Пио. Он так добр к пациентам, многие его очень любят. Но не думаю, чтобы он принял хоть что-нибудь.

— А мать-настоятельница?

— Нет. Орден запрещает нам чем-либо владеть. Точнее, женщинам.

Брунетти потянул к себе листок бумаги.

— Вы знаете фамилию падре Пио?

Тревога появилась у нее в глазах.

— Вы не собираетесь его допрашивать, правда?

— Нет, думаю, что нет. Но хотел бы ее знать. На случай необходимости.

— Кавалетти.

— Вы что-нибудь еще о нем знаете?

— Нет. Он просто приходил дважды в неделю выслушивать исповеди. Если кто-нибудь очень плохо себя чувствовал, приходил соборовать. У меня редко было время с ним поговорить. В смысле, вне исповедальни. — Она примолкла, потом добавила: — В последний раз я видела его примерно с месяц назад, на именинах матери-настоятельницы — двадцатого февраля.

Внезапно рот ее сжался, глаза сузились, — так бывает, когда неожиданно настигает боль. Брунетти наклонился вперед в кресле, испугавшись — уж не упадет ли в обморок. Но глаза ее вновь распахнулись, и она, глядя через стол, подняла руку, отстраняя его.

— Вот ведь как странно: помню день ее именин, — девушка отвернулась, потом опять посмотрела на него, — а вот своего дня рожденья не могу вспомнить. Только именины Иммаколаты — восьмого декабря. — Она покачала головой — то ли сокрушенно, то ли удивляясь. — Как будто часть моего «я» была от меня отторгнута на все эти годы. Не могу вспомнить, когда он, мой день рождения.

— Можно считать днем рождения дату вашего ухода из монастыря. — Он смягчил свое предложение улыбкой, не желая ее обидеть.

Она встретилась с ним взглядом на секунду, потом поднесла два пальца правой руки ко лбу и потерла его, опустив глаза.

— La Vita Nuova, — промолвила она скорее себе, чем ему, и без предупреждения поднялась на ноги.

— Я, пожалуй, пойду, комиссар.

Глаза ее были не так спокойны, как голос, и комиссар не сделал попытки ее задержать.

— Не могли бы вы назвать мне пансион, где остановились?

— «Пергола».

— На Лидо?

— Да.

— А людей, которые помогли вам?