Читать интересную книгу День рождения в Лондоне. Рассказы английских писателей - Мюриэл Спарк

— Хватит мелить языком, — оборвала ее миссис Готлоб, — пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.

Эльзе схватилась за голову:

— Вот видите, всё, буквально всё вылетело у меня из головы… да что ж это я, ведь у меня есть подарок! — Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. За ними последовало письмо, вытащив его, она возгласила: — Мне не терпится рассказать, какие у меня новости!

Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась:

— Надеюсь, хорошие новости? — спросила она.

— Мало сказать хорошие — я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.

— Эльзе, это же замечательно!

Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.

— Надо было просить двадцать, — заметила она.

На компенсациях она собаку съела. Все ее друзья, все ее жильцы уже получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но ведь и семья ее потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так, собственно, и должно быть.

— Десять тысяч — тоже очень даже неплохой куш, — сказала Эльзе, от удовольствия она разрумянилась. — Ну и на что мне употребить мои десять тысяч? Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…

— Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? — Соня захлопала в ладоши, глаза ее заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. — Я была там с папой и мамой — когда ж это было? Б-г знает сколько лет назад, мне лет пятнадцать было. Какая там красота!

— Na,[5] а как насчет кофе, у нас ведь день рождения? — напомнила миссис Готлоб.

Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.

— Значит, у всех у нас счастливый день, — сказал мистер Лумбик. — Во-первых, у нас сегодня чей-то день рождения. — И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:

— Не бросайте глазки, Лумбик.

Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.

— Я всегда имею успех у дам, — заметил он. — Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе получила компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.

— Да, — вскричала Эльзе. — И за свои десять тысяч переломаю себе ноги — живем всего раз, эге-гей!

— И Карл Лумбик сделался британским гражданином четвертого класса.

— А значит, — сказала миссис Готлоб — рот ее был набит яблочным пирогом, — теперь вы — один из нас.

— Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, — моя миссис Дейвис, — сказала Эльзе, — «Теперь, Эльзе, вы — одна из нас». «Да, миссис Дейвис, — говорю, — я — одна из вас». — И она презрительно фыркнула. — Да я бы скорее выдернула себе руки-ноги — «одна из нас»! Стоит ей открыть рот, и сразу ясно, из какой она семьи.

Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала о том, что ей положено по праву. Ее отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, — в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера с семьей.

Соня сказала:

— Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.

— Некультурные! — выпалила Эльзе. — Сказать при ней «Бетховен», так она решит, что это ругательство.

— Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатта из Пинска повели на «Тристана и Изольду»? — спросил мистер Лумбик.

— Никаких больше ваших анекдотов, Лумбик, — сказала миссис Готлоб. — Вы в хорошем обществе.

— В самом наилучшем, — подтвердил мистер Лумбик. — Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…

— Что и говорить, всем нам, слава Б-гу, сейчас получше, чем двадцать лет назад, — сказала Эльзе.

— Если б только он подождал, — сказала Соня. — Он никогда не верил, что станет лучше. Я всё говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: «Нет, всё кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.

— И у меня было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, — сказала Эльзе. — После того, как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена и я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры — никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец».

— Кто не имел таких дней? — сказал мистер Лумбик. — Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот — и жизнь опять хороша. — Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони екнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.

А тут и Вернер явился домой.

— Как мило, — сказал он. — Кофейничаете? По какому случаю?

— По какому случаю кофейничаете? — вознегодовала миссис Готлоб. — По случаю дня рождения.

— Вот те на! — Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.

— Так он забыл мамин день рождения, — возопила миссис Готлоб.

— Я думал, это мужья забывают дни рождения, — мистер Лумбик попытался обратить всё в шутку.

— Ну что я могу сказать? — адресовался Вернер к матери.

— Ничего, ничего, какие пустяки, — Соня поспешила прервать сына.

— И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки, — он взял руки матери в свои, ласково, не без снисходительности поцеловал в щеку.

Одного с ней роста, он был хорош собой — густые темные волосы, элегантная повадка.

— Никаких поцелуев! — вскричала миссис Готлоб. — Ты поганец, тебя надо отшлепать.

— Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, — сказала Эльзе.

Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:

— Как поживаете, tante[6] Эльзе?

Она — в упоении — закрыла глаза:

— Соня, ну за что тебе такой сын?

Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.

— А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, — сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, — и расскажи ей всё про своих подружек.

— О какой из них вам рассказать? — Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки, — о блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке — рыжей?

— А у моих подружек волосы одного цвета, — сказал мистер Лумбик, — седые.

Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.

Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.

— Передо мной можешь не важничать. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к tante Готлоб на кухню и просил tante Готлоб испечь тебе вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем забыл! — и она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.

— Нет-нет, можно ли такое забыть! — сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, в голосе ее звучала искренняя благодарность.

— Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! — сказала Эльзе.

— В Сен-Морис? — Вернер поднял бровь, улыбнулся — само обаяние. — Но Mutti же была там давным-давно с мамой и папой…

— Он смеется надо мной! — запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.

Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:

— Когда же это было — в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии и она играла на пианино при лунном свете?

— Смейся, смейся, — сказала Соня. — Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…

— Как же, как же, — вставил Вернер с издевательской серьезностью.

— Ш-ш! Подумать только, Эльзе, дважды в год мы ездили отдыхать, раз — летом, раз — зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…

— С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l΄anglaise,[7] — сказал Вернер.

— Да будет тебе! — И Соня, совсем по-девчоночьи — весело, с вызовом, тряхнула головой. — Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? — и сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.

Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.