Было уже за полночь, когда кавалер привез ее домой, робко клюнул в щеку, распахнул перед ней дверцу машины и с тем отъехал. Дом был погружен в темноту, но пока Марион вставляла ключ в замок, сквозь разноцветные стекла входной двери пробился слабый свет.
Пройдя в холл, она увидела, что на диване в гостиной Маркус, вольготно раскинувшись, наливает себе виски из наполовину опорожненной бутылки. За его спиной предательски раскачивалась распахнутая настежь дверца коктейль-бара.
— Эй! — окликнул он Марион и медленно, словно пробуждаясь от спячки, поднял на нее глаза. — Эй!
Она в ужасе кинулась сломя голову вверх по лестнице, как вдруг услышала — бах! — это он перевернул стол вместе с бутылкой и стаканом.
— Эй! Давай поговорим… красотка… эй, иди сюда!
Она слышала, как он вывалился в холл, обогнул лестницу, и тут наступила на платье, споткнулась и упала на лестничную площадку.
— Марион! Красотка! — И вот он уже повалился на нее, обрушился гранитной глыбой, так что у нее занялся дух. — Красотка! — он еле ворочал языком, похоже, был удивлен: не мог поверить своему счастью, и тут Марион — от страха она оцепенела, даже закричать не смогла — голос отказал, — почувствовала, как его рука шарит у нее под юбкой.
А потом, уже после того, как дверь в его комнату захлопнулась, она, собравшись с силами, дотащилась до своей комнаты и рухнула на кровать — отчаянно ждала, когда же наконец подъедет машина, но вот машина развернулась у дома, въехала в гараж, мотор в последний раз вздрогнул и замолк.
Она вмиг вскочила, пробежала темным коридором и, едва не падая, устремилась вниз — устремилась к утешению и безопасности.
— Мама, — стенала она. — Мама, мама.
В холле, подняв к ней помертвевшие — точь-в-точь две окаменевшие луны — лица, стояли родители.
— Что случилось? — вскрикнула мать. — Детка, родная! Что случилось?
— Мама! — взвыла она. — Маркус… — ноги у нее подкосились, отец едва успел ее подхватить.
Миссис Левинсон метнула на нее вопрошающий взгляд, в котором разом читался и ужас, и тревога, на крыльях мести вознеслась вверх по лестнице и забарабанила в дверь Маркуса.
— Вон! — надрывалась она. — Вон из моего дома, беженец паршивый! Вон, вон, вон!
Брайан Гланвилл
Бравый спортсмен
Перевод c английского Ларисы Беспаловой— Это же Гитлер! — поразился Розенбаум. — Вы с Гитлером!
— Дайте-ка посмотреть, — Грей гренадерской походкой подошел к Розенбауму — тот пристроился в кожаном кресле с альбомом на коленях; на его лице, бледном, нервном, горбоносом, выразилось потрясение. Грей склонился над ним, двигался он закостенело, но не без былого изящества, время пощадило его волнистую седую шевелюру, тогда как рыжие волосы Розенбаума уже начали отступать со лба.
— Да, — сказал Грей, рассматривая фотографию: улыбки, дружеское рукопожатие. — Это Гитлер.
— Когда? — спросил Розенбаум, он никак не мог прийти в себя.
— В 1934‑м, — сказал Грей.
— Где?
— В Берлине. В Канцелярии.
— Но почему?
— Было некое недопонимание. Мне казалось, я смогу внести ясность. Речь шла о нацистской и нашей концепции молодежного движения.
— Да, — Розенбаум, иронически хохотнув, вскинул голову — посмотреть Грею в глаза. — Гитлерюгенд — не совсем то, что бойскауты.
— Перед ними ставились разные задачи.
— Вот именно. И слава Б-гу! Впрочем, потом к нему ездил и Ллойд Джордж.[13] И герцог Виндзорский.[14] Позже вас. Гораздо позже. Ну и как вам Гитлер? Впрочем, по вашему лицу все видно. Он произвел на вас сильное впечатление. Понравился. Против его обаяния трудно было устоять.
— Против его силы — вот против чего трудно было устоять, — сказал Грей. — Неимоверной силы. Ни с чем подобным я ни у кого не сталкивался. Впоследствии, как мы знаем, он употребил ее во зло.
— Он всегда употреблял ее во зло, — взревел Розенбаум, приподнявшись в кресле; Грей, ошарашенный таким пылом, чуть отшатнулся, словно уклоняясь от мяча, оплошно направленного боулером ему в голову. Розенбаум так же внезапно сник, встряхнул головой и перевернул страницу.
— Я был ошеломлен, — сказал он. — Столько воспоминаний пробудилось. Отнюдь не таких, как ваши, Джордж. Завидую вашим воспоминаниям. Если можешь наследовать прошлое, легче жить.
Они познакомились год назад — одновременно вошли в тесный, еле ползущий лифт, пропитавшийся прилипчивым, едким запахом политуры. На Грее был туго подпоясанный, забрызганный дождем плащ, но в руке он держал не стек, а сетку с покупками. Розенбаум, по обыкновению сотрудников Би-би-си, был в твидовом пиджаке с кожаными нашлепками на локтях и фланелевых брюках. По пути к остановке автобуса на Финчли-роуд они неизбежно сталкивались, и не раз, но до сих пор в разговоры не вступали.
А тут Грей с высоты своего аристократического роста вгляделся в галстук Розенбаума и спросил:
— Это галстук Ориеля?[15]
— Ну да, — сказал Розенбаум. — Вас, по-видимому, это удивило.
— Нет-нет, нисколько.
Лифт, как обычно подскочив, остановился на пятом этаже, Грей дернул на себя решетчатую дверцу, но наружную дверь не открыл.
— А вы? — спросил Розенбаум. — Вы тоже учились в Оксфорде?
— В Модлине.[16] Моя фамилия Грей.
— Моя — Розенбаум.
Они пожали друг другу руки. Рука у Грея была крупная, сухая, в ней чувствовалась сила.
— Зайдите выпить сегодня вечером.
В квартирке Грея, не больше его собственной, этажом выше, Розенбаума окружили всевозможные трофеи, медали, головы зверей, ружья, крикетные биты, фотографии: Грей на крикете в фуфайке и кепке с эмблемой сборной Англии, Грей в форме «Коринтианз»,[17] Грей верхом на лошади, Грей с Черчиллем, Грей с удочкой, Грей с ружьем, рядом с ним толстомордый индиец в национальном костюме и тюрбане, у их ног распростерся убитый тигр.
— Так вы Дж. Б. Грей! — сказал Розенбаум.
— Вот так так! Вы обо мне слышали?
— Разумеется, слышал.
— Разумеется? Какое там «разумеется». Я уже стар. Вышел в тираж.
— Дж. Б. Грей! — сказал Розенбаум, впившись в него с пылом археолога. — Надо же — встретиться с вами здесь, в Коулбрук-Корте!
— Что будете пить? Виски? Виски нет. Как насчет шерри?
— Спасибо, да, — сказал Розенбаум, оглядывая комнату: изобилие лиц и артефактов — залежи прошлого — подавляли его, и у него промелькнула мысль: он еще жив! Вот он где!
— Как можно, — сказал он. — Оксфорд вас не забыл. Вы же играли в трех сборных. В финале по регби вы не участвовали из-за травмы. И ваш мировой рекорд по прыжкам в высоту.
— Мens sana,[18] — сказал Грей, подавая ему шерри, — прямая спина, двубортный синий блейзер, оттененный галстуком МКК[19] в положенную ему кричащую полоску. — В моем выпуске я был первый по классической филологии. Обошел Дж. Д. Брауна.
— Лорда Уиррола, лорда-канцлера.
— И вице-короля Индии. Полагаю, он мне этого не простил. Считалось, что он прекрасный классицист. Полная ерунда! Латынь он знал сносно. А в греческом был не силен. Стипендию получил за английское сочинение. Первым никогда не был.
— А вы?
— Был, на первом публичном экзамене.[20]
— Но не на выпускном? Слишком много времени отнимал крикет?
— Никак нет. — Грей насупился. — Слишком много времени отнимало частное репетиторство на каникулах. Вечно не хватало денег, — и по стариковски медленно, осмотрительно сел, Розенбаум поспешил отвернуться: его пронзила жалость.
— А вы отличались в науках? — осведомился Грей.
— Был стипендиатом по истории или тому, что сходило за историю.
— И как окончили?
— Первым. — Розенбаум смешался. — Разве это имеет значение?
— Очень даже имеет! — попенял ему Грей. — Ничуть не меньшее, чем участие в сборной. Чем любой рекорд! Независимо ни от чего. Ну а дальше будь что будет.
— Разочарование, вот что, — ляпнул Розенбаум, не подумав.
— Нет, — сказал Грей. — Воздаяние — вот что. Ловите момент, Розенбаум! Carpe diem! Я радовался каждому моменту моей жизни.
— Да, — сказал Розенбаум, глаза его обшаривали комнату, разглядывая фотографии — мощные удары, бесконечная цепь великих свершений. — Но это зависит от того, какие у кого воспоминания.
— Чудесные воспоминания! — воскликнул Грей. — Мне везло, не отрицаю.
Да уж везло, подумал Розенбаум, снова обозрев комнату, запущенные, пожелтевшие стены — до чего ж убогая оправа для такого великолепия.
— Чудесные деньки, Розенбаум! Дивные деньки! Больше нам таких не видать! Мир изменился, но жить в нем еще можно.
— Если остаться в живых, — сказал Розенбаум.
Грей перевел на него глаза.