Читать интересную книгу Воин любви. История любви и прощения - Гленнон Дойл Мелтон

Выпускной класс. Я стою в столовой, держу поднос и рассматриваю столики в поисках свободного места. Для меня так важно не потерять уверенность в себе. Я размышляю над тем, как пройти по скользкому полу в туфлях на каблуках. Как уследить за обтягивающим платьем и не уронить поднос? Как скрыть свои прыщи при этом ярком свете? Как выглядеть классной, когда так вспотела? Эти ужасные моменты поджидают меня каждый день. Сотни школьников отправляются в столовую с противоречащими друг другу задачами: быть неуязвимыми, занимаясь самым уязвимым занятием, – нужно хорошо выглядеть и есть одновременно. Столовая – это настоящий «Повелитель мух», и чтобы выжить в этом мире, нужно скрывать свои слабости. Моя слабость – это мои потребности: в принятии и в пище. Они слишком человечны для старших классов. И вот я стою в страхе и думаю, что однажды истинная я, голодная, потная, зависимая, слишком приближусь к поверхности, и меня окружат акулы. Всякий раз, прежде чем войти в столовую, я мечтаю о том, чтобы у каждого из нас было собственное место. Я смотрю на океан лиц и понимаю, что мы все тонем в свободе. Где взрослые? Они так нужны нам здесь.

Я стою слишком долго, и кто-то толкает меня в спину. Я притворяюсь, что заметила подругу, помахавшую мне рукой, и отправляю своего представителя в никуда. Я нахожу свободное место за столом знаменитостей нашей школы. Этот стол мне вполне подходит – он надежная, безопасная позиция. Я сажусь и пытаюсь заговорить, но это слишком трудно. Я чувствую себя выставленной напоказ. Я не хочу, чтобы меня здесь видели. Я хочу спрятаться и остаться в одиночестве. Тревога заставляет меня есть слишком много для моего облегающего платья. Я отношу свой поднос с грязной посудой на мойку и направляюсь туда, где меня ждет облегчение – в туалет. Добравшись, я вижу большую очередь. Это мне не подходит – слишком много людей. По коридору я иду к другому туалету. Там тоже полно девушек, которые поправляют макияж, сплетничают, хохочут. Третий туалет не работает. Съеденная еда уже улеглась, скоро будет слишком поздно. Я покрываюсь потом, сердце у меня колотится. Я снимаю туфли и бегу по коридору. Люди удивленно оборачиваются мне вслед. Я на грани истерики. Я вижу, что они смотрят на меня, и в душе что-то ломается. Я уже не ищу четвертый туалет, а сворачиваю в канцелярию. Секретарша спрашивает, назначено ли мне. Я смотрю на нее и думаю: «Какие могут быть договоренности, когда я в отчаянии? Отчаяние не планируется. Если помогать детям только по предварительной записи, никогда не окажешь помощь тому, кому она нужна». Я прохожу мимо секретарши, открываю дверь в кабинет психолога и сажусь перед ней. Она отрывается от своих бумаг и встревоженно смотрит на меня.

– Я так устала, – говорю я. – Мне тяжело. Мне кажется, я умираю. Позвоните моим родителям. Мне нужно в больницу. Сама я не справлюсь. Кто-то должен мне помочь.

Я сама не знаю, что говорю. То ли я на грани самоубийства, то ли это обычная депрессия. Думаю, мне нужна больница для тела, потому что оно явно не в порядке. Но по тому, как смотрит на меня психолог, понимаю: она считает, что и разум мой тоже пострадал. Она звонит родителям, и в тот же день меня отвозят в больницу.

* * *

В приемном покое психиатрической больницы мы с родителями молча наблюдаем за тем, как медсестра изучает мою сумку – нет ли там чего-то, чем я могу навредить себе. Она берет мою бритву и злаковый батончик и с извиняющейся улыбкой кладет в запечатанный пакет с моим именем. Родители спокойны, но я чувствую, что в душе они рыдают. Я плачу, но это слезы облегчения. «Да пожалуйста! – думаю я. – Заберите все страшное! Да, да! Не дайте мне навредить самой себе. Позвольте мне спрятаться здесь. Скажите мне, что делать, как жить. Да! Заберите это, заберите, заберите все!»

Сестра тоже наблюдает за мной широко раскрытыми глазами. Она в смятении, она напугана. Я вижу, что она пытается быть смелой, но никто не знает, что означает «быть смелой» в этот момент. Будет ли смелостью отпустить меня с этой женщиной или нужно взять за руку и увести отсюда? Никто не знает. Медсестра говорит, чтобы я попрощалась с родными, и я обнимаю сначала папу, потом маму, а за ней сестру. Аманда дрожит, и мне нужно взять себя в руки, чтобы не умереть от того ужаса и позора, что я на нее навлекла. Я делаю то, что должна сделать. Отпускаю ее и иду за медсестрой по узкому коридору. Родные стоят в дверях и смотрят мне вслед. Я останавливаюсь и оборачиваюсь к ним. Они кажутся такими маленькими в холодном коридоре, залитом белым светом, и мне становится страшно. Они стоят все вместе, а я иду одна. Так и должно быть. Вот они, а вот я. Я не могу войти в их мир, а они не могут, не должны идти за мной. Им не нужно то, что нужно мне. Я сворачиваю за угол, и они исчезают. Остаюсь только я в своем мире. Я вхожу в свою новую комнату и снова разбираю вещи. Под одеждой нахожу записку, написанную младшей сестрой. Это слова песни.

Заглянув в свое сердце,Ты увидишь героя.Ты не должна бояться.Ответ – в твоей душе.Загляни в душу,И вся скорбь твоей жизниИсчезнет без следа.

Мне потребовалось двадцать лет, чтобы понять, что пыталась сказать моя четырнадцатилетняя сестра. Как получилось, что она оказалась единственной, кто понял, что со мной происходит и как это исправить?

Когда я просыпаюсь утром, мне нужно лишь почистить зубы. Не нужно идти в душ, одеваться или краситься – здесь этого не требуется. Я чищу зубы и выхожу в коридор, ожидая первого звонка. По звонку мы выстраиваемся в очередь за лекарствами. В очереди никто не разговаривает. Молчание устраивает всех. Здесь нет неписаных социальных правил, которых нужно придерживаться. От облегчения мои мышцы расслабляются, плечи опускаются, а дыхание становится более глубоким. Мы принимаем лекарства и отправляемся на групповую терапию. Садимся на заранее расписанные места в круг и смотрим друг на друга. Мы рассказываем свои истории. Если нам не хочется улыбаться, мы не улыбаемся. Мы здесь, потому что устали от улыбок.

Однажды девушка с порезанными руками говорит:

– Меня сюда отправила мама. Она не верит ни единому моему слову.

Я смотрю на нее, и мне хочется сказать: «Неужели она по твоим рукам не поняла, что ты говоришь правду? Как я говорила правду в туалете?» К тому моменту, как мы оказались в больнице, родители считали нас бесчувственными лжецами, но все было не так. Мы всегда говорили чистую правду. Мы видели, как все вокруг нас улыбаются и твердят: «У меня все в порядке! У меня все в порядке! У меня все в порядке!» А мы не могли присоединиться к ним в их притворстве. Мы должны были сказать правду: «У меня НЕ ВСЕ в порядке!» Но никто из нас не знал, как справиться с этой правдой, и мы искали другие способы высказать ее. Мы использовали все, что могли найти: наркотики, спиртное, еду, деньги, наши руки, тела других людей. Мы говорили правду своими поступками, а не словами, и вся наша жизнь превратилась в безумие. Но мы просто старались быть честными.

Мою соседку зовут Мэри Маргарет. У нее анорексия. У меня нет возможности общаться с младшей сестрой, и я позволяю Мэри Маргарет на время занять ее место. Мы долго шепчемся по ночам. Однажды, когда уже погасили свет, я рассказываю Мэри о своем прадеде. Он был шахтером в Питтстоне, штат Пенсильвания. Каждое утро моя прабабушка собирала ему коробку с обедом и провожала в шахту. Это была опасная работа, потому что в воздухе шахт содержались смертельные невидимые токсины. Но шахтеры не могли почувствовать эту отраву. И они брали с собой в шахту канарейку в клетке. Канарейка лучше чувствует яды, и она была их спасительницей. Когда уровень токсинов слишком повышался, канарейка переставала петь, и тишина становилась сигналом к тому, чтобы немедленно покинуть шахту. Если шахтеры не успевали выйти достаточно быстро, канарейка погибала, а следом за ней умирали и люди.

Я говорю Мэри Маргарет, что не считаю нас сумасшедшими. Мы – канарейки.

– Разве не может такого быть, – спрашиваю я, – что мы вовсе не сумасшедшие? Мы просто чувствуем опасность, разлитую в воздухе.

Я говорю Мэри, что мир отравлен и мы с ней созданы, чтобы почувствовать это. Я говорю, что во многих местах канареек высоко ценят. Они – шаманы, поэты, мудрецы. Но только не здесь.

– Мы те, что на носу «Титаника» кричат: «Айсберг!», – говорю я. – Но остальные предпочитают танцевать. Они не хотят останавливаться. Они не хотят знать, насколько безумен этот мир, и поэтому считают безумными нас. А когда нам не хватает воздуха и мы перестаем петь, они просто выбрасывают нас. Такова судьба канареек.

Я рассуждаю о канарейках, а Мэри Маргарет молчит. Мне кажется, что она меня понимает. Но когда я умолкаю, оказывается, она просто спит. Я выбираюсь из постели и подхожу к ней. Накрываю ее крохотное тельце одеялом и целую в лоб. Она весит всего семьдесят фунтов. Мэри Маргарет напоминает птичку, которая слишком устала, чтобы петь. Я задумываюсь, не суждено ли моей подруге вскоре умереть? Не является ли смерть единственным предупреждением, оставленным Мэри Маргарет этому миру? Я позволяю себе надеяться на то, что, может быть, здесь мы вдали от шахт. Может быть, в эту маленькую комнатку, где нас только двое, отрава не проникнет.