Читать интересную книгу Полтора килограмма соли - Татьяна Леонтьева

И воттогда я увидела Ковалена. Мы про него уже не раз слышали. Мол, такой талантливый, совсем недавно пришел в Писательскую, и уже книжку выпустил, и уже член союза… Ярославцев поговаривал, что приведет его к нам в школу, чтобы мы послушали.

Коваленко – высоченный мужик, широкоплечий и, прямо так скажем, пузатый. С густой шевелюрой, редеющей где-то на затылке. Но тогда он еще был хвостат и хвост стягивал детской резиночкой. Такими я закрепляла косички, если хотела навить к утру кудрей.

Нос у Ковалена о-го-го, еще пуще, чем у Ярославцева. Как у Жерара Депарадье, пожалуй. Любопытный такой нос, резко выдающийся вперед и чуть смятый набок. Поэтому с одного боку профиль Ковалена стремителен и хищен, а с другого выглядит каким-то незащищенным. С этого бока по крылу носа бежит синенькая венка.

Писатели пили. Нам, естественно, наливали минералки и соков, а любезный дядечка, мой сосед, то и дело передавал бутерброды. На первом же поверх ветчины лежал жирный черный волос, свалившийся с чьей-то писательской головы. Мне стало противно, и я съежилась в немой борьбе с бутербродом.

А краем глаза следила за Коваленко. Он тоже на меня поглядывал, но пристал – да, мы потом так об этом и говорили: «пристал» – к Чпоксу.

Чпокса на самом деле зовут Ксюша. Она длинная и нескладная, и двигается рывками, как будто ее кто-то за ниточки дергает. Это у нее наследственное, у них вся семья такая – длинная Сутулая Мама, изможденный Худой Отец и Тощий Мешок, младший братец, с которым они делили комнату и постоянно дрались. Чпокса дразнили наши мальчишки, но мы ее оберегали. То есть от мальчишек оберегали, а сами втихаря посмеивались. Передразнивали ее походку. Пересказывали ее перлы. Но это не потому, что она очень уж смешная, а мы такие жестокие. А потому, что Чпокс всегда о себе очень много думала. Нам так казалось, что в глубине души она всех нас презирает – и Белку, и меня, и уж тем более Наталку с ее кошками. И даже на Ярославцева смотрит иронически. Не говоря уж о мальчишках и Ульяше.

Коваленко выпил залпом что-то крепкое, подсел к Чпоксу, положил руку на спинку ее стула и сказал:

– Вот ты, красавица, пишешь о любви.

Утвердительно так.

Чпокс подняла на него свои огромные глаза и пока молчала.

– Я вот тоже пишу о любви, – продолжал Коваленко не спеша, как бы готовясь к длинному задушевному разговору. – А об этом можно писать, только если страдаешь. Вот ты – страдаешь?

Чпокс дернулась, покривила губы и ответила, не раздумывая:

– Ничего я не страдаю! С чего вы взяли? – И запрокинула голову, стараясь смотреть свысока.

– Нет, ну стихи-то настоящие, – подольстился Коваленко. – Такие только от душевных мук…

Чпокс нетерпеливо поерзала и перебила:

– Да не страдаю я, говорю же. Стихи – это… стихи. Выдумка.

– Ах вы-ы-ы-ыдумка? – протянул Коваленко и убрал руку со спинки. – То есть все выдумала, да?

– Да, – отрезала Чпокс.

– Ну тогда это другое дело, так бы сразу и сказала…

– Да я сразу и сказала.

И так они какое-то время препирались. Чпокс фыркала и шипела, а Коваленко периодически чокался с писателями, но от нашего угла не отлипал.

Белка ткнула меня в бок и прошептала:

– Коваль-то шары залил.

– Ну, – шепнула я, а сама прислушивалась к разговору.

– Пристал к нашему Чпоксу.

– Да вроде ничего…

– Да ты чё! Мы же маленькие еще, к нам нельзя приставать.

– Да он же ее не трогает.

– Нет, ну противный какой, глянь, Танька… Алкаш…

– Алкаш, – кивнула я.

Чпокс хоть и думала о себе много, но могла при случае и расплакаться.

А Коваленке уже в лицо бросилась краска:

– Если ты пишешь из головы, то твоих стихов – нет! И тебя самой вообще – нет! – рявкнул он и подчеркнуто отвернулся.

Ярославцев встревоженно на него поглядывал.

– Как это меня нет? – Чпоксовы глазищи уже налились злыми слезами. – Вот она я!

– Если бы ты была, я бы в тебя влюбился! Значит, нет тебя! И даже не смотри на меня!

Чпокс возмущенно вздрагивала.

На самом деле это все относилось к нашей с ней дискуссии. Есть любовь или нет любви. Я, конечно, говорила, что любовь есть. Как ей не быть, если я люблю Тимура, а Тимур любит Белку. Ну и страдания само собой, куда ж от них деваться? Чпокс смеялась и уверяла, что любовь – пшик, это сказочка, которую придумали люди, чтобы прикрыть половой инстинкт.

– Вот влюбишься, Ксюха, и поймешь. Вырастешь и узнаешь, – горячо доказывала я.

– Не влюблюсь! Обойдусь как-нибудь.

– Ну ты что, замуж, что ли, не выйдешь? Все ж выходят…

– Одно другому не мешает. Можно и замуж, только при чем тут… любовь?

«Любовь» она так произносила, что всегда чувствовались кавычки.

…Коваленко закинул ногу на ногу, ища нового собеседника. Я вытянулась по струнке и напряглась. Его взгляд наткнулся на меня. Такого типа взгляд, знаете… который выдержать сложно. И под которым страшно спасовать.

– Ну а вот ты – сволочь, говоришь? – улыбнулся он и мечтательно потянулся. – Мы с тобой явно родственные души. Я вот тоже подумываю стать сволочью…

Белка наступила мне на ногу и проворчала:

– И это ему удается…

Коваленко, видимо, почувствовал новый прилив сил и взялся за меня:

– Китайчонок. Чистый китайчонок. Чрезвычайно умный китайчонок. Ты чего такой умный? И чего такой маленький?

– А почему бы и нет? – брякнула я.

Это я частенько говорила, когда не знала, что ответить. Коваленко расхохотался и направился к Ярославцеву.

Я сидела красная как рак. Почему китайчонок? На этот случай у меня тоже был припасен ответ. Если меня спрашивают, что это за национальность, я рублю сплеча и говорю, что вот перед вами последствия татаро-монгольского ига. Все ржут и больше не пристают. Нуда, лицо у меня какое-то монголоидное. По маминой линии все вроде русские, фамилии русские, а лица плоские и с широкими скулами. А с папиной линией я была незнакома. Совсем недавно я случайно узнала, что там все чуваши. Я на четверть чуваш. Моя фамилия – Коржуткина. «Коржутка» – это «корзинка» по-чувашски. Вроде бы кто-то из моих прадедов родился раньше срока и вытепливался вместо инкубатора в корзинке. И так приобрел свое прозвище.

И вот я сидела и на всякий случай готовила ответы. Но Коваленко меня больше ни о чем не спрашивал.

Когда писатели совсем раздухарились, мы засобирались домой. В коридоре курили незнакомый дядечка и Коваленко.

И тут произошло это самое.

Мы покивали дядечке и демонстративно миновали Коваленко. Но он, вальяжно направившись к Чпоксу, сказал:

– Нула-адно, красавица, не обижайся! Глаза у тебя, как у хамелеона. На пол-лица расплылись!

И чмокнул ее в щеку. Ксюха переломилась, выдернулась и ринулась по коридору, работая локтями и приседая на чуть согнутых коленях. Мы обалдело потоптались на месте и бросились ее догонять.

На следующий день после уроков мы не пошли в поэткруж, а собрались у Чпокса дома на совещание, выгнав из комнаты Тощего Мешка.

– Танька, Белка, – сказала Чпокс, – я объявляю Ковалю войну.

Белка нахмурила брови:

– Вот козел! Нет, девчи, это правда так нельзя оставить. Ни фига себе!

– Надо придумать месть, – продолжала Чпокс.

– Страшную, – загорелась Белка.

– А какую? – усомнилась я. – Вы чё, с ума сошли? А Ярославцев?

– А Ярославцеву не скажем. Нет, ну, короче, Танька, это ж копец какой-то. Лезет к Чпоксу со своими поцелуями.

– Меня чуть не вырвало, – горячилась Ксюша и передергивала худенькими плечиками.

Белка вскочила на кровать и затараторила:

– Короче. Возьмем его книжку, сожжем, а обгоревшую обложку вышлем по почте. Или в квартиру подбросим.

– Точно, – подхватила Чпокс, – пусть знает, что стихи у него говно! И сам он говно!

– Будет знать. И во всем остальном, если он к нам припрется или еще что, объявляем Ковалю бойкот!

– Бойкот! – повторила Чпокс.

– Ты с нами? – недоверчиво спросила Белка. – Ты что, Танька, не считаешь, что Коваль козел?

– Я с вами, – проговорила я.

Наталки с нами не было.

29:66

Федя

Вот уже которую неделю я живу без Ковалена. Первое время друзья позванивали, справлялись, как я там поживаю. Как будто я заболела или еще что. Я действительно первые дни лежала лицом к стене и боялась пошевелиться. На сложенном диване. Лежала и рассматривала переплетения обивки: основная нить, уточная, основная, уточная… Когда Ковален жил со мной, диван всегда был разложен, прямо на полкомнаты. А теперь – зачем? Только место будет занимать.

Потом все сочли, что устаканилось, и теперь иной раз телефон целый день молчит.

Но Федька Евтюхин заходит часто, обычно в пятницу или четверг.

Живет он неподалеку, на Лермонтовском. Полчаса пешком. В Питере это, считай, соседи.

Когда Коваленко был тут, Федька изо всех сил старался отстраниться, приговаривая: «Вы семья, чего я буду лезть». Я, напротив, его уговаривала заходить почаще, потому что мы с Коваленом совсем не видим людей. Ковален очень радовался Федьке и, главное, не ревновал. Федя – гей.