мясное? Только здоровее будем. Морковь вот купила — и молодец.
— Ну, уж ты думаешь, я одну только морковь! — притворно возмутилась Маша.И колбасу, и сметану. И молоко купила, сквашиваться поставила, завтра к вечеру творог будет.
Они уже лет десять как перестали покупать творог — еще когда он и был в магазинах — и делали его сами: сквашивали молоко в большой кастрюле, ставили ее потом еще в большую, в воду, и так, обе, одна в другой, — на газ, «в баню». Творог получался нежный, рассыпчатый, вкусный, внучка, когда приходила, могла съесть его чуть не килограмм.
Музыка по радио оборвалась, в репродукторе погудело, затем ксилофон вывел начальные такты «Подмосковных вечеров» — «Не-е слышны-ы в саду-у даже-е шо-оро-хи-и» — раз, еще раз, настало молчание, и затем — короткие властные сигналы: один, другой… шестой. «В Москве десять часов утра», — произнес бесстрастный голое женщины-диктора.
В Волгограде на тракторном заводе был запущен в серийное производство новый трактор; в южных районах страны продолжался сев; железнодорожники Москвы и Подмосковья отчислили в фонд предстоящего коммунистического субботника уже шестьсот семьдесят тысяч рублей; на северо-западе Китая, как сообщило агентство ЮПИ, был произведен ядерный взрыв в атмосфере; в Пентагоне приняли решение приступить к массовому производству нового вида оружия — снарядов куммулятивного действия из переработанного урана…
— Что значит — куммулятивного? — спросила Маша.
Евлампьев не успел ничего ответить — зазвонил телефон.
Телефон у них был в коридоре, висел на стене. Теперь нигде, ни у кого таких не осталось, все хотели настольные да с длинным шнуром, чтобы носить по всей квартире, куда угодно, но они привыкли к настенному, и так им было удобно.
— Ал-лё-о! — сказала Маша, снимая трубку.
Евламльева всю жизнь смешило, как она произносила это свое «ал-лё-о» — с такой старательностью, с таким ясным, четким выговариванием каждого звука…
— А, это ты, Лена,сказала Маша.Здравствуй, здравствуй!..
И Евлампьев перестал прислушиваться, вновь переключился на репродуктор. Это была дочь, она звонила каждый день — ни за чем, так просто, сообщить о себе, узнать, что у них.
Группа хулиганствующих молодчиков, продолжало сообщать радио, прошлой ночью совершила нападение на представительство Аэрофлота в Мадриде. Представительству нанесен значительный материальный ущерб…
Эмалированная миска была уже наполовину заполнена рыхлой мохнатой красной массой, терка своей нижней частью утопала в ней.
— Подумаем, ладно, — услышал Евлампьев, как проговорила жена, попрощалась и повесила трубку.
— О чем подумаем? — спросил он.
Маша засмеялась.
— Да Лена спрашивала… что тебе на день рождения…
Конечно, конечно… Елена — она и есть Елена, ей все нужно обязательно с пользой. Без пользы она не может…
— Пластинку, чтоб, как кошка от валерьянки, балдеть, — вспоминая Коростылева у стеклянной будки «Союзпечати», сказал Евлампьев.
Жена помолчала, глядя на него с недоумением,
— Какую пластинку? — спросила она затем. И в голосе се к недоумению прибавнлось теперь возмущение.
Евлампьев, как обычно, уже жалел, что не удержался и сыронизировал. Маша не очень-то хорошо понимала шутки, и те, смысл которых не лежал на поверхности, приннмала она порой просто за бессмыслицу, а то и за глупость.
— Да это я так… — виновато улыбаясь, проговорил он, отправляя в рот ошзметок последней моркови и обстукивая терку о край миски.Ничего мне не надо… Дело разве в подарке? Чтобы собрались все… вот ведь что. А уж будет подарок или нет…
На скос карниза за окном сел скворец, Он походил немного туда-сюда, ища корм, ничего не обнаружил и тюкнул быстро в стекло — раз, другой,погодил немного, и снова тюкнул, н затих затем, втянув голову в шейку, и черное вороненое его оперение на шейке взъерошилось.
— Ох ты, скворушка прилетел…Евлампьев, торопясь, зашаркал к холодильнику, на котором стояла хлебница, откинул крышку, отломил кусок от зачерствевшего батона и стал тут же, на холодильнике, быстро крошить н размннать его.
Скворец этот зимовал, не улетая, уже вторую зиму, во всяком случае — вторую зиму он прилетал сюда на карниз, и Евлампьев его подкармливал: каждое утро насыпал на карниз специально для этого дела купленного на центральном городском рынке зерна, днем подсыпал хлебных крошек. Но сегодня, уходя в поликлинику, забыл и, вернувшись, тоже забыл.
Маша, вытянув шею, чтобы лучше видеть, с интересом смотрела в окно.
— Не улетает, гляди-ка ты, - сказала она с улыбкой довольства.Ждет. Как это так — всегда было, а сейчас нет? Не может быть. Ишь ты!..
Евлампьев набрал крошек полную горсть и полез на табурет. От взвизга открывшейся форточки скворец испуганно шарахнулся в сторону и взлетел. Но тут же он появился вновь, сел, подпрыгнув от толчка, покосился, чуть наклонив голову, через стекло на кухню и с жадностью, торопясь, растерзывая клювом крошки в труху, стал есть.
— Проголодался,с умилением глядя на него, сказал Евлампьев. И повернулся к жене: — Ну, а у нас-то как? Я тоже что-то как скворушка.
— Давай,сказала Маша.Хлеб подавай, банка, там со сметаной, в холодильнике…
На карнизе к скворцу присоединились воробьи, пять или шесть сразу, галдели, так что было слышно даже сквозь двойные рамы, толкались, лезли друг на друга.
— Ой, забыла совсем! — сказала Маша.Ермолай, помнишь, советовал нам «Неоконченную пьесу для механического пианино», фильм такой, посмотреть?
— Ну?
— Так вот он у нас в «Знамени» со вчерашнего дня. Я на сегодня, на четыре часа, билеты купила. Пойдем?
— А что ж… Евлампьев, жуя, пожал плечами.Пойдем, конечно. Нам теперь самая пора — анализы сдавать, книги читать да в театры-кино ходить. Пенсия, времени полно — живи в свое удовольствие.
Ночью ему приснился нелепый сон. Ему приснилась первая его любовь, его сокурсница по техннкуму Галя Лажечникова, но не той юной и свежей, какой он ее знал сорок уж с лишним лет назад, а незнакомой усатой старухой; она звала его к себе н говорила, что теперь она наконец поняла, что только он может дать ей счастье, и винилась перед ним, что когда-то не оценила его и посмеялась над его любовью, и там, во сне, Евлампьев пришел в ужас, потому что, оказывается, все эти долгие годы любил ее, бросившую его ради другого, Галю Лажечникову, и был готов теперь, как бы даже против собственной воли, против всякого здравого смысла, пойти за нею, за этой усатой старухой…
И так он был нестерпим, этот охвативший его во сне ужас, что Евлампьев проснулся.
Тихий лунный свет нанскось проникал в окно,