не виноват.
— Но он же тебя сбил.
Гость взял бутерброд, посмотрел на него, явно надеясь прекратить неприятный разговор, вздохнул, положил обратно на скатерть.
— Так, ёлки, я сам под колёса сиганул. Он отвернуть успел, только зеркалом мне по башке и саданул. Во, след на голове видал? Я и брякнулся, хорошо, на тротуар откинуло.
— Смотреть надо, когда переходишь.
Гость снова мотнул опущенной головой:
— Видел я его. Руки хотел на себя наложить.
Я сбился и замолчал. Поняв, что его оставили в покое, Палыч снова принялся за кофе и остаток бутерброда. Доев, он встал и чинно задвинул за собой стул, на обивке которого остался отчётливый цементный отпечаток его тощего зада:
— Благодарю.
И удалился.
За обедом мы молчали.
Вечером, закончив ровнять стены, Палыч переоделся и уехал, сухо взяв с меня обещание принять его назавтра пораньше: «Мне делать нечего, я в пять встаю, так что к восьми жди».
К восьми Палыч не приехал. Не появился и позже, и на следующий день тоже. Он запил.
Так сказал менеджер на фирме, который встревоженно обещал замену мастера в течение суток. От замены я отказался, не к месту решив, что тем самым подведу Палыча.
Он появился тремя днями позже. Как обещал, ровно в восемь, когда я уже стоял в дверях одетым. Палыч возник в проёме двери, опустив руки вдоль тела и огорчённо глядя на меня сквозь мутноватые очки:
— Ты извини, я тогда домой пришёл. Выпил. И понеслось…
Подумав, он решил меня ободрить:
— Это я ещё быстро закруглился, обычно-то в три дня никак не укладываюсь. Неделю гудеть должен, никак не меньше. А тут совестно перед тобой стало, так, ёлки, через силу, а выскочил.
— Ну, спасибо тебе за твои усилия.
— Чего ты злобишься? Я же извинился.
— Нет, Палыч, ты прости, но я уезжаю. У меня дела.
Но Палыч мимо меня уже протискивался в квартиру.
— Запри и езжай. Я не украду.
Завершив на этом дискуссию, он двинулся в сторону ванной. Потоптавшись, я запер дверь и уехал.
Вернувшись к вечеру домой, я обнаружил на лестничной клетке парня лет восемнадцати, который через дверь перекликался с Палычем. Из квартиры звучало глухое:
— Так, ёлки, запер он меня и умотал. А у меня сигареты кончились, хоть вешайся. А он, хозяин, сам-то, видать, не курит, во всей фатере ни бычка не найдёшь. Я тебе с балкона верёвку брошу, верёвка у него есть, сигареты привяжешь.
Я решил вступить в их беседу:
— Палыч, не надо ничего бросать. Сейчас отопру.
Я открыл дверь. Получив от парня курево, Палыч сделал шаг на лестничную клетку, в три затяжки выкурил сигарету, запустил бычком в окно и удалился в ванную. Парень направился за ним.
Поскольку никто не потрудился мне объяснить, кто этот молодой человек и какого лешего ему надо в моей квартире, я счёл себя вправе внимательней обычного прислушиваться к происходящему. Под пристукивание рукоятки мастерка по плитке парень вполголоса гудел:
— Зачем ты так? Тоже, обиделся. Мало ли чего я сказал. И, главное, ты ребятам пожаловался.
— «Пожаловался». Я и напился от этого. Мне ж обидно стало — как по самой душе полоснуло.
— Я же так не думаю на самом деле.
— Не думаешь, а сказал.
— Палыч, ты же мне вместо отца был. С десяти лет растил. А что ты для меня никто, это я так, с дури брякнул.
— То-то, что с дури.
Помолчав, Палыч не сдержал любопытства:
— А чего тебе мужики-то сказали? Ну, после, как я пожаловался на тебя?
— Обзывали по-всякому. Витёк хотел в морду въехать, бригадир не дал.
— Зря не дал, тебе полезно. Ладно, иди, только свет застишь.
Хлопнула входная дверь.
К обеду Палыч вышел отмякшим. Держась за спинку стула, он вдруг хмыкнул:
— Это Женька был, пасынок мой. Ругаемся мы с ним. Друзей наведёт, парни, девки. До ночи гуляют, утром — полная раковина посуды, сам дрыхнет, а потом на работу опаздывает. А сказать ничего не могу — квартира на него записана. Я и так комнату целую занимаю.
Помолчав, Палыч уже хмуро продолжил:
— Он у меня, считай, все деньги отбирает, чтобы не пропил. Оставляет так, самую малость. А я не в обиде. Только получается на нас двоих совсем мало, мне платят через пень-колоду, Женька нашему ремеслу только учится, питаемся, хрен знает как. Жёнка, ну, мать его, хозяйка была — слов не найдёшь! Я с работы прихожу, а тут тебе на столе…
Палыч оборвал фразу.
Я положил мясо, картошку, мы сели за стол. Отложив вдруг вилку и напряжённо глядя через стол в мою тарелку, Палыч произнёс:
— Она полгода, как померла. Жёнка моя.
Он молчал. Я тоже положил вилку.
После паузы Палыч продолжил:
— Она вторая у меня была. С первой моей я сам виноват — на второй день после свадьбы поднял руку. По пьяни, конечно, да какая разница. И — всё. По глазам видел, что уже не то, что по-другому она смотреть на меня стала. Только ради детей и жили. Двадцать три года. Потом померла. Рак груди.
Картошка перестала дышать паром и медленно подёргивалась подсыхающей плёнкой.
— Пятьдесят лет мне было, когда второй раз женился. Меня с ней соседка познакомила. У ней, у второй, муж до меня, знаешь, был кто? Доктор наук. Ну, не совсем доктор, а почти. Книгу уже писал и — инфаркт. Умер. Познакомили меня с ней… Там, эта самая знакомая, кроме моей ещё одну женщину пригласила. Вдвоём они были. Но я на эту вторую даже не поглядел, сразу только на свою. Не поверишь, в пятьдесят лет первый раз влюбился. Мы, ёлки, как жить вместе стали, я домой не шёл — летел. И пить бросил, вообще в рот не брал. Я её, знаешь, как называл? «Коровка моя бельгийская». Она обижалась: «Чего, я такая толстая?» А я говорю: «Нет, такая дорогая». Она всё говорила — никогда бы не поверила, что первый муж учёный, а второй будет работяга, что ни на есть.
Покрутив в руках вилку, Палыч снова отложил её.
— И, поверишь, полгода как нет её, а я лежу у себя в комнате и слышу, как она ходит. И знаю, что не может такого быть, что нет её, в земле она, а слышу. Она это ходит, точно. Только она так ходила.
После паузы он продолжил:
— И вот с месяц назад бродил как-то по улицам, бродил. А сердце не отпускает, чувствую, дышать не могу. Ну, я взял, не думая, под машину и