Джонни сорвал маску, и вот он перед ней – в вы–цветших джинсах и коричневом свитере с неотразимой улыбкой на лице.
– С праздником, Сэйра, – сказал он.
Сердце ее продолжало стучать. Он действительно напугал ее.
– Очень забавно, – сказала она и повернулась, собираясь уйти. Ей совсем не нравилось, когда ее так пугали.
Он перехватил Сэйру уже в дверях:
– Эй… Я свалял дурака.
– Еще бы. – Она смотрела на него холодно, по крайней мере пыталась так смотреть. Гнев уже проходил. На Джонни просто нельзя было долго сердиться. Любила она его или нет – на этот вопрос у нее еще не было ответа, – но долго дуться на него или таить обиду она была не в состоянии. Разве можно злиться на Джонни, подумала Сэйра, и эта мысль показалась такой нелепой, что она невольно улыбнулась.
– Ну вот, так-то лучше. А я уж думал, что ты, парень, хочешь меня бросить.
– Я не парень.
Он окинул ее взглядом:
– Это я заметил.
На ней была толстая меховая шуба – искусственный енот или что-то столь же недорогое, – и бесхитростность, с какой он выдал свое желание, снова вы–звала у нее улыбку.
– В этой шкуре и не различишь.
– Я-то различу, – сказал Джонни. Он обнял ее и поцеловал. Она не хотела отвечать на его поцелуй, но, конечно же, ответила.
– Прости, что напугал тебя, – сказал он и потерся носом о ее нос, потом разомкнул объятия. Он поднял маску вверх. – А я думал, она тебе понравится. Хочу ее надеть в пятницу на уроке.
– Но, Джонни, это же нарушит порядок.
– Как-нибудь обойдется, – сказал он с усмешкой. И, черт возьми, у него наверняка бы обошлось.
Сэйра приходила в школу каждый день в больших очках, как у сельской учительницы, волосы стянуты в пучок, такой тугой, что, казалось, она вот-вот закричит от боли. Сэйра носила юбки чуть выше колен, хотя у большинства девчонок они едва прикрывали трусики (а ноги у меня все равно лучше, со злорадством думала Сэйра). Она рассаживала учеников в алфавитном порядке, что, по закону средних чисел, должно было вроде удерживать шалунов на расстоянии друг от друга, и решительно отсылала провинившихся к заместителю директора, руководствуясь при этом соображением, что он – в отличие от нее – получает дополнительные пятьсот долларов в год за выполняемую им роль экзекутора. И все равно школа была для нее постоянной борьбой с дьяволом, преследующим всякого начинающего учителя, – с Беспорядком. Особенно раздражало Сэйру постоянное присутствие негласного суда присяжных – своего рода общественного мнения учеников, – который оценивал каждого нового учителя, и вынесенный вердикт был не в ее пользу.
Джонни, по крайней мере внешне, вовсе не соответствовал представлению о том, каким должен быть хороший учитель. Он слонялся из класса в класс, витая в каких-то сладких грезах, и частенько опаздывал на урок, заболтавшись с кем-нибудь на переменке. Он разрешал детям сидеть там, где им захочется, и они каждый день меняли место, причем классные драчуны неизбежно оказывались в задних рядах. При таком условии Сэйра не смогла бы запомнить их имен до марта, а Джонни уже знал всех учеников как свои пять пальцев.
Он был высокого роста и немного сутулился, за что дети прозвали его Франкенштейном[3] Правда, Джонни был скорее этим доволен, чем раздосадован. На его уроках царили тишина и покой, прогульщиков было мало (у Сэйры ученики постоянно сбегали), и тот же суд присяжных относился к нему благосклонно. Он был из тех учителей, которым через десяток лет посвящают школьные ежегодники. У Сэйры так не получалось. И она час–то выходила из себя, не понимая почему.
– Хочешь пива на дорогу? Или стакан вина?
– Нет. Надеюсь, ты при деньгах, – сказала она, беря его под руку и решив больше не сердиться. – Я ведь меньше трех сосисок не съедаю. Особенно на послед–ней ярмарке в году.
Они собирались в Эсти, отстоявший на двадцать миль к северу от Кливс-Милc; единственной претензией этого городка на сомнительную славу было проведение САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЯРМАРКИ В НОВОЙ АНГЛИИ. Ярмарка закрывалась в пятницу вечером, в канун Дня Всех Святых.
– Если учесть, что зарплата у нас в пятницу, с деньгами неплохо. У меня восемь долларов.
– Мать честная! – Сэйра закатила глаза. – Я всегда знала, что, если буду ангелом, небо пошлет мне в один прекрасный день папулю-толстосума.
– Мы, сутенеры, делаем ба-а-а-льшие деньги, крошка. Сейчас возьму пальто, и едем.
Сэйра смотрела на него с отчаянной нежностью, и внутренний голос, который звучал все чаще и чаще – когда она стояла под душем, читала, готовилась к урокам или стряпала одинокий ужин, – заговорил вновь, словно в одной из полуминутных рекламок по телевизору: Он очень и очень приятный человек, с ним легко, он занятный, никогда не заставит тебя плакать. Но разве это любовь? То есть достаточно ли всего этого для любви? Даже когда ты училась кататься на двухколесном велосипеде, ты падала не раз и сбивала себе коленки. Даром ничего не дается. А тут тем более.
– Я в туалет, – сказал он.
– Давай. – Она слегка улыбнулась. Джонни был из тех, кто почему-то неизменно ставит всех в известность о своих естественных надобностях.
Она подошла к окну и выглянула на Главную улицу. На площадку для стоянки автомашин, рядом с –пиццерией О’Майка, высыпали ребятишки.
Неожиданно ей захотелось побегать с ними, превратиться в маленькую девочку, оставить все свои заботы позади или перебросить в будущее.
Она отвернулась от окна и подошла к софе, на которую Джонни положил маску.
– С праздником, – фыркнула она.
– Что? – откликнулся Джонни.
– Если ты сейчас не выйдешь, я еду без тебя.
– Выхожу.
– Отлично!
Она провела пальцем по маске с лицом Джекиля и Хайда. Левая сторона от доброго доктора Джекиля, правая, звероподобная, – от Хайда. Что с нами будет ко Дню благодарения? – подумала она. А к Рождеству?
Эта мысль вызвала странный нервный озноб, пробежавший по всему телу.
Он ей нравился. Он был совершенно нормальный, приятный мужчина.
Она вновь взглянула на маску: мерзкий Хайд, подобно раковой опухоли, вырастал из лица Джекиля. Маска была покрыта люминесцентной краской, потому она и светилась в темноте.
А что такое нормальный? Никто. Ничто. Пожалуй, нет. Будь он нормальный, разве ему пришло бы в голову надеть нечто подобное в классе и думать при этом, что дисциплина не пострадает? И как могли дети называть его Франкенштейном и все-таки любить и уважать? И это нормально?
Сквозь занавес из бус, отделявший туалет и спальню от гостиной, проскользнул Джонни.
Если он захочет сегодня лечь со мной в постель, я, пожалуй, не буду против.
От этой мысли стало тепло, как бывает, когда возвращаешься домой после долгого отсутствия.
– Ты что улыбаешься?
– Да так, – сказала она, бросая маску на софу.
– Ну а все-таки. Что-нибудь приятное?
– Джонни, – сказала она, положив руку ему на грудь и вставая на цыпочки, чтобы поцеловать его, – не обо всем надо говорить вслух. Пошли.
Они задержались в вестибюле, пока он застегивал свою джинсовую куртку, и взгляд ее опять невольно остановился на плакате «ЗАБАСТОВКА!» – со сжатым кулаком на пылающем фоне.
– В этом году будет новая студенческая забастовка, – проследив за ее взглядом, сказал он.
– Против войны?
– На сей раз не только. Вьетнам, призыв резервистов и волнения в Кентском университете взбудоражили студентов. Думаю, что никогда еще в аудиториях не сидело так мало хрюкал .
– Это ты о ком?
– Да об отличниках, которым наплевать на наше общество, лишь бы оно обеспечило им потом оклад в десять тысяч долларов. Хрюкале наплевать на все, кроме своей шкуры. Но теперь другие времена. Большинство из них проснулись. Грядут большие перемены.
– И это для тебя важно? Даже когда учеба уже позади?
Он подобрался:
– Мадам, я же из Мэнского университета. Смит, выпуск семидесятого! Мы высоко держим марку старого доброго Мэна.