ни день — то убийство, то налет, то поджог. А он как стал прокурором, быстренько навел порядок, руки у него не дрожали, ни боже мой! За два года тридцать с лишним злодеев он отдал под суд. Он и банду Сен-Патерна выслеживал, и банду черных грешников тоже.
А вот теперь господин Феро, как ушел на покой, все равно поселился в Ла Пулардьере — живет там себе спокойно и в ус не дует.
— Жить-то живет, — сказал Симон Барталэ, — а начнись заварушка — кисло ему придется.
— Ничего не кисло, — ответил Стрелец. — Будет как в позапрошлом году, вот и все.
— А что тогда было? — спросил коробейник.
— Есть у нас в Тур-д’Эге, — стал рассказывать Стрелец, — один человек, зовут его молодой Понте. Его отец, бедняга, убил сборщика налогов и на гильотину за это попал. А молодой Понте — такой мерзавец, перед которым вся округа дрожит. Он всегда говорил: тот, из-за кого отрубили голову отцу, непременно от моей руки умрет. Когда он прослышал, что в Париже революция, тут же собрал банду таких же отпетых, как сам, и сказал им: "Пойдем убьем старика Феро!" И они пошли. Когда пришли, все слуги и арендаторы в Ла Пулардьер насмерть перепугались, хотели запереть двери, за ружья взялись. Но господин Феро велел все двери оставить отпертыми, а ружья заряжать не велел. Подручные Понте, как бешеные, ворвались в замок, в самый кабинет старого судьи, и увидели: тот сидит спокойно в кресле. "Что вам от меня?" — говорит. "Жизнь твою в обмен на жизнь моего отца!" — заорал молодой Понте. А господин Феро ему на это тихонечко так: "Не я убил твоего отца, а закон".
И убийцы отступили. Они приходили убить старика, а уходили — руки ему целовали.
Стрелец обернулся к Симону:
— Это ж правда? Скажи!
— Это правда, — ответил Симон и понурил голову. — Только, может, не всякий так поступит, как молодой Понте.
И Симон нахмурился, как человек, не одолевший в споре, но во мнении своем только крепче утвердившийся.
— Да ладно, — сказал опять Стрелец. — Все это, парень, пустяки. Дурные дни прошли — надо думать, и не вернутся.
— Как знать… — тихонько проговорил Симон.
— Э! Что прошло, то прошло — верно, приятель?
— И я так думаю, — ответил коробейник.
— Ты скажи, — не унимался Стрелец, — ну на что теперь протестантам жаловаться?
Симон не отвечал.
— Да и времена теперь другие, жестокости меньше, и люди с этого берега Дюрансы — католики — уже не такие фанатики своей религии. Ну, а еще…
Стрелец остановился и подмигнул.
— Что — еще? — неласково спросил Симон.
— А еще все люди в наших краях как люди, а девушки у нас всех краше. Так что…
И Стрелец опять подмигнул.
— Женщины тут вообще ни при чем, — возразил перевозчик, пожимая плечами.
— Ошибаешься, приятель.
— Ты о чем?
— Через женщин многое можно устроить.
— Иди ты!
— И можно помирить людей, хоть те и двести лет уже в ссоре.
— Стрелец, друг ты мой! — воскликнул Симон и стукнул кулаком по столу. — Скажут мне, что ты немножко спятил — я удивляться не буду.
— Ничего я не спятил, я знаю, что говорю.
— Ну, что ты такое знаешь?
— У старого Монбрена де Сент-Мари, того, которого убили, было два сына, да?
— Верно.
— Один из них женился.
— Ну да.
— И есть у него дочка-красавица, мадемуазель Марта.
— Я ее не знаю, никогда не видал, — сказал Симон.
— А я знаю.
— Ну и что?
— И господин де Венаск ее знает.
Симон вздрогнул.
— И не просто знает, а он в нее влюблен.
Перевозчик снова стукнул по столу кулаком:
— Голову ставлю против стакана вина, что это неправда!
— Лучше не надо, не ставь, — спокойно ответил ему Стрелец. — Мне и пить-то больше не хочется, а ты голову потеряешь.
От его хладнокровия Симон Барталэ еще больше взбесился:
— Если бы я знал, я бы не спорил из-за господина Анри!
— Много ему дела до твоего знания, скажи пожалуйста!
— Да хоть бы он и был влюблен, — стал говорить дальше Симон, — хоть бы даже и отвечали ему, только все равно ничего из этого не будет.
— Думаешь?
— Отец этой девушки во вражде не так закоренел, а вот дядя — дело другое.
— Она у дяди спрашиваться не должна.
— Может не спрашиваться, только он старший в семье, деньги все у него — две трети наследства. Он даже потому и не женился, чтобы его племянница была богата.
— Ну и что?
— А то, что он племянницу убьет, а не позволит ей зваться госпожа де Венаск.
Стрелец расхохотался.
Но когда Симон уже собирался подкрепить свое мнение каким-нибудь веским аргументом, издалека послышался шум.
Заглушая глухой рокот разбухшей от дождей Дюрансы, разнесся звук корнет-а-пистона, который имеет при себе всякий уважающий себя почтовый кучер. Курьер с Альп — "карета на низ" — прибыл на правый берег и требовал перевоза.
— Ну вот, друзья, — сказал Симон. — Вам пора, если дождя не боитесь.
Он отворил дверь домика, выходившую прямо на берег.
На той стороне красноватый луч каретного фонаря пробивался через прибрежный ивняк, пронизывая мрачную ночную мглу.
IV
Стрелец взял свою двустволку, коробейник просунул руки через ремни своего короба, вооружился длинной палкой с железной набойкой, и они пошли вслед за Симоном.
Симон шел перед ними с зажженной лампой: паром никогда не ходит через Дюрансу без фонаря.
Мы уже говорили, что в этом месте река очень узкая, глубокая, а берега крутые.
Чтобы устроить въезд на паром, конец дороги пришлось даже прорубать через скалу.
Паром этот — большая баржа, на которой при надобности могут поместиться два запряженных экипажа и порядка тридцати пассажиров.
Стоит только взглянуть на простой, но хитроумный механизм из двух лебедок, чтобы понять, как один человек может управлять этой баржей со всем ее грузом.
Два толстенных каната, по обоим берегам привязанные к большим брусьям, служат, так сказать, воздушными рельсами. Третья веревка прикреплена к канатам двумя подвижными блоками и намотана на ворот, похожий на корабельный кабестан.
Перевозчик крутит кабестан, и судно передвигается, не уклоняясь от курса даже при самом быстром течении.
Симон поставил фонарь на нос баржи.
Стрелец с коробейником вошли на паром, и кабестан тут же пошел крутиться.
— Не слишком-то хороша погодка для твоей охоты, — сказал Симон Стрельцу.
Видимо, ему не хотелось больше говорить о господине Анри, советнике Феро и черных грешниках.
Стрелец посмотрел на небо: ветер гнал рваные черные тучи.
— Дождик не дубина, мы не глина, а скоро его и не будет.
— Думаешь?
— К рассвету уже перестанет,