Читать интересную книгу Орлиное гнездо - Вадим Павчинский

Муравьеву особенно понравились две бухты: та, которая называлась портом Мэй, и вторая — в заливе Посьета. Именем этого русского капитана назвал Путятин залив, открытый во время плавания на «Палладе». В облюбованных гаванях генерал-губернатор и решил ставить военные посты в навигацию 1860 года. Устройством их завершалось занятие всех пунктов новой границы на тихоокеанских рубежах России.

Во время этого вояжа Муравьев побывал и в Японии. Там он не без удовлетворения узнал, что японцы строят по типу «Хеды» три килевых шхуны: «Преподала Россия-матушка урок, это весьма лестно сознавать…»

Прохора и Дерябина, числившихся теперь в третьей роте четвертого восточносибирского линейного батальона, назначили, как отменных плотников, в команду прапорщика Комарова, которому поручалось устройство военного поста в заливе Петра Великого. Команду комплектовал Петр Васильевич Козакевич. Прохора он вписал в список первым, отлично помня о нем еще по Шилкинскому заводу, по дням подготовки флотилии к первому амурскому сплаву.

Тяжело переживал предстоящую разлуку с Прохором Степа Макаров. Для молодого кадета, будущего моряка, Калитаев был образцом спокойного мужества, силы и уменья. Мальчик боялся за Прохора:

— Береги себя, Прохор Федорович… Там, говорят, плавают английские корабли, — может, воевать придется…

— Не дай бог. Мы уже постараемся так, как по Амуру прошли: чтоб порохом и не пахло…

2

Эскадра контр-адмирала Козакевича спешно готовилась к плаванию в залив Петра Великого. Главная задача возлагалась на военные транспорты «Манджур» под командой капитан-лейтенанта Шефнера и «Японец» под командой лейтенанта Назимова. Им вменялось в обязанность доставить два небольших отряда солдат для учреждения новых постов. Первый из них — в гавани Владивосток, в бухте Золотой Рог, как назвал Муравьев бухту Мэй, второй — в Новгородской гавани, в заливе Посьет. Места для постов и их названия также были выбраны и определены Муравьевым. В наименовании «Владивосток» Муравьев разумел то же самое значение, какое заключалось в слове «Владикавказ», — владей Востоком. Эскадре поручалось описание побережья от бухты Ольга и до границы с Кореей, в устье реки Тумень-ула, а также крейсирование в водах залива Петра Великого. Муравьев наблюдал с тревогой за начавшимися в 1859 году военными действиями англичан и французов против Китая и опасался, что английский флот захватит залив Посьет, если в нем к тому времени не будет русских.

Первым в плавание в залив Посьет ушел весной «Японец». Летом собрался в путь в гавань Владивосток «Манджур», а последним, уже после отправки всех судов, должен был сняться с якоря пароход-корвет «Америка», державший флаг контр-адмирала Козакевича.

Проводить Прохора пришел в порт Степа Макаров. Отряд прапорщика Комарова находился еще на берегу. Степа отыскал Калитаева и, смущаясь, протянул ему завернутую в пергаментную бумагу книжицу. Сквозь тусклую прозрачность обертки Прохор узнал обложку: букварь.

— Будет досуг и желание — может, и понадобится, — сказал Степа.

Растроганный Прохор принял дорогой подарок и бережно спрятал его в солдатский ранец.

Степа снял бескозырку, подставил ветру остриженную по-солдатски голову, присел рядом с Калитаевым на отесанное кедровое бревно. Пахучая щепа шуршала под ногами, по ней негреющими лучами скользило северное июньское солнце, набегала на берег шумливая волна, и прохладный ветер посвистывал в ушах, надувая на спине горбом вылинявшую старенькую парусиновую рубаху Калитаева. Он сидел, устало ссутулясь. Натруженные за последние дни руки свисали тяжело, как бы набираясь сил для новых трудов.

Степа посматривал на огромные кулаки Прохора и завидовал несокрушимой силе и таланту, скрытым в Прохоровых руках. На рейде стоял транспорт «Манджур», готовый принять на борт солдат, среди которых один человек показался будущему мореходу достойным образцом для подражания.

Отдана была команда построиться. Отряд линейцев стал в одну шеренгу. Комаров обошел строй, проверив каждого солдата: не забыто ли что в дорогу. Дойдя до Василия, прапорщик задержался дольше, чем возле других: Дерябин не взял топор, хотя Прохор настаивал. Василий утверждал, что его берут как солдата. Комаров же знал, что он зачислен как плотник, и потребовал, чтобы топор был.

Поставив на землю берестяной туесок, Дерябин нехотя поплелся в казарму.

Комаров нахмурился, но замечания не сделал. Поглядев на дерябинский туесок, спросил Прохора:

— Ягодкой запаслись?

— Так точно. Жимолость. Дерябин в зиму скорбутом болел. Десны пухнут. Вот ягодкой пользуется ноне.

Комаров призадумался. Многие в Николаевском посту страдали цингой, жизнь здесь не балует ни солдат, ни офицеров, служба тяжела и порой вовсе несносна. И вот что дивно: никто не хнычет, не жалобится.

Вернулся с топором Дерябин. Еще раз оглядел построившихся солдат Комаров. Последняя команда — и отряд стал грузиться на борт «Манджура».

Транспорт направился к выходу из лимана. Прохор привалился к фальшборту, смотрел на удаляющийся берег. У самой воды, на камне, стоял Степа и долго махал прощально белой матросской бескозыркой. Калитаев ответно помахивал рукой. Внезапно навалился густой туман и закрыл все вокруг. Но долго еще не сходил со своего места Калитаев, надеясь, что туман поредеет и снова откроется берег с одиноким мальчонкой на большом голом камне.

Свинцовые моросящие клубы тумана плотно смыкались с такой же свинцовой водой. Кругозор сузился до предела. Было похоже, что от морского раздолья и шири не осталось сейчас ничего, кроме небольшого водного пространства, в котором находился «Манджур». Постепенно туман уплотнился настолько, что уже с кормы едва был различим нос корабля. Беспрестанно звонил судовой колокол.

На другой день задул напористый штормовой ветер, разогнал туман, но зато развел большую волну. «Манджур» медленно вползал на крутые, зыбкие водяные горы и неудержимо проваливался в глубокие пропасти, откуда с трудом выкарабкивался, чтобы снова повторить томящее сердце падение.

Со стороны Сахалина мчались низкие, растрепанные по краям тучи, отяжеленные непролившимся дождем, спускались к воде, а море, вздыбленное тайфуном, само силилось подняться к тучам своими водяными курганами.

Дерябин мрачно и тревожно посматривал на сердитую громаду волн за бортом, на низкое небо над морем, и ему со страхом думалось, что темные тучи обрушатся своей чугунной тяжестью на корабль и никогда уж ему не вырваться на простор, туда, где светит радостное солнце. И вся жизнь последних лет представилась Дерябину такой же трудной, как плаванье этого небольшого судна по забугренному волнами, исхлестанному дождем и ветром морю без конца, без края. Тогда он начал плаксиво жаловаться на свою судьбу.

Прохор и раньше примечал за Василием склонность к нытью. Но он никогда не принимал всерьез сетований приятеля. Сам Прохор умел сдержать себя, даже если было очень тяжело. На бормотания Дерябина Прохор не обращал внимания, считая их баловством. Теперь же он видел, что жалобы Василия дурно воздействуют на уставших, изболевшихся от морской трепки солдат.

— Ты людям-то душу не терзай, паря, — увещевал Дерябина Прохор. — Потерпи чуток, все образуется. Не вечно ж ветру дуть…

Прохор видел такое же чугунное небо, какое виделось Дерябину, но знал: за тучами — солнце. Оно проглянет, засветит. Тот же ветер, что гонит сейчас перед собой гряды дождевых туч, разметет их когда-то, разорвет в клочья, расшвыряет по голубому небесному простору, подобно свалявшимся комьям сухого бурьяна в степи.

Так оно и случилось. Улеглась буря, показалось солнце, осветило высокие скалистые берега, высушило палубу «Манджура», и Дерябин позабыл все свои страхи. Он с интересом наблюдал за всем, что попадалось на глаза. Только что прошли мимо дремучих, нетронутых чащоб, а уже рядом — сухостойный лес на прибрежных горах: мертвые деревья с расшатанными корнями, не сумевшие устоять против ветров. «Вот ведь и люди так же: поддался невзгодам и — пропал человек», — размышлял Прохор, с непонятной тоской глядя на убитые ветрами деревья, которые могли бы украшать землю и дать живущим на ней людям необходимые вещи: дома, корабли, утварь. А сейчас они только и пригодны, что на дрова…

Кончились леса, и Дерябин с любопытством глядел на широкие галечные отмели, на которых валялся плавник — обглоданные морем стволы могучих деревьев, принесенных реками, лежали ракушки, выброшенные штормами водоросли, торчали, как шпангоуты большого корабля, ребра кита, — каких только даров моря не увидишь в намывной полосе прибоя!

И опять — скалы, крутые каменные берега. Многие утесы словно покрыты снегом: птичьи базары. Тысячи крикливых чаек, бакланов, буревестников над морем и на скалах. Дельфины, горбато выпрыгивающие из воды по ходу корабля…