Читать интересную книгу Дочь солнца. Хатшепсут - Элоиз Мак-Гроу

Так прошёл четвёртый день из оставшихся до Хеб-Седа, и третий, и второй, и всё это время барки богов ежечасно причаливали к храмовым причалам, а напряжённость нарастала и нарастала, пока не показалось, будто весь Египет затаил дыхание.

В залитое солнцем утро последнего дня перед началом тревога достигла наивысшего уровня. И воплощалась она не в любопытных толпах на берегу реки и не в суетящихся придворных во дворце, не в украшенных флагами храмах погрузившихся в ожидание Фив, но в одинокой фигуре скорохода, неподвижно сидевшего на западном берегу Нила недалеко от города и напряжённо смотревшего на юг, вниз по реке. Только одно из удивительных и неописуемых тростниковых капищ всё ещё пустовало. Барка Нехбет[21], богини-коршуна, всё ещё не прибыла с юга и уже опаздывала... зловеще опаздывала.

Скороход занял свой пост на рассвете. Теперь солнце стояло высоко, а он всё ещё ждал. Его босые ступни погрузились в свежий ил, его белая туника колебалась над бронзовыми мускулистыми ногами. Поблизости от него бурлила жизнь — квакали лягушки, коршуны с криками парили в ясном небе, играла рыба. Вода неслась мощным потоком, негромко шуршали стебли папируса. Время от времени остроносые рыбачьи лодки, украшенные гирляндами цветов, полные крестьян и их крикливых детей, проплывали по течению мимо него, направляясь в Фивы на завтрашнее торжество. Скороход был неподвижен. Ею подкрашенные глаза, в которых отражалось взволнованное ожидание, были направлены на отдалённую излучину реки и слезились от ослепляющей речной ряби, поэтому он не сразу признал блеск настоящего золота, который так долго ожидал.

И вдруг в отдалении чётко и ясно проявилась высокобортная барка, сияющая в блеске золота. Она огибала излучину, и на её мачте виднелся штандарт Нехбет.

Скороход повернулся и бросился к ближней дамбе, не замечая испуганно разлетавшихся перед ним болотных птиц. Выбравшись на сухую ровную поверхность дамбы, он помчался изо всех сил, которые сдерживал с самого утра, а его полуденная тень — маленькая чёрная лужица под ногами — торопилась вместе с ним. На западе, куда был направлен его бег, река изгибалась у пустынных холмов Ливии и подступала к скалам Фив. На восточном берегу Нила белые деревни уступали место пальмовым рощам, полям, домам городского предместья. Там открывался вид на южные причалы.

Движение на дамбе кипело. Ослы лягались, а празднично одетые крестьяне кричали вслед запыхавшемуся скороходу, не обращавшему на них никакого внимания. Большие и маленькие лодки сновали по высокой воде реки между обоими берегами, на которых раскинулся Град Амона. На восточном берегу, близ площади, простирались под полуденным солнцем разукрашенные паруса, розовые причалы, здания с отмытыми добела стенами и заполненными народом крышами. Это были Фивы, Но-Амон, Город Бога — сияющий позолотой, раскрашенный лазурью и зеленью, фиолетовым, коричным и охряным цветами, в великолепии порталов и богатстве отделки. На дальнем северном краю города скороход разглядел флаг, развевавшийся над тяжело раскинувшимся храмом Амона.

Близ царского причала скороход свернул к западу, на широкую дорогу, уводящую от Нила. Прямо перед ним вырастали высокие белые стены пер-нефер-нефер — Дома Доброго Бога, дворца фараона Ак-хепера-ке-Ра Джехути-мес-ирен-Амона, Тутмоса Первого.

ГЛАВА 2

Во дворце царило странное спокойствие. Большой двор заполняли люди, которым предстояло сопровождать царскую семью на встречу богини-коршуна. Жрецы и вельможи с утра скрывались в тени, носильщики лежали на полу вповалку рядом со сваленными носилками. Одетые в лёгкие ткани танцовщики дремали у своих тамбуринов. Дворцовые слуги то и дело поглядывали на украшенную серебром деревянную дверь в стене Большого двора.

За этой дверью, в маленьком садике со стеной, увитой пышным виноградом, с прудом, в котором шуршали тростники и лотосы раскрывали свои восковые чаши в тени большого тамарискового дерева, собралась вся царская семья. Целых два часа они ожидали прибытия гонца с известием. А фараон не любил ждать.

Бог Гор, властитель Двух Земель[22], Золотой Сокол, царь Верхнего и Нижнего Египта, сын Солнца, именуемый Тутмос, первый фараон, носящий такое имя, — сидел в кресле из драгоценного кедра, богато изукрашенном золотом. Кресло стояло точно в центре кольца изящной беседки, окружённой колоннами. Он сидел выпрямившись, как должно сидеть фараону: за многие годы это вошло у него в привычку. Поставленные параллельно ступни в сандалиях прочно упирались в землю; икры, забранные в боевые поножи, стояли как столпы, служа прочной опорой согнутым под нужным углом коленям. Фараон походил на гранитную статую. Подножие было украшено изображением пленных азиатов, связанных спина к спине, чтобы царские ступни могли попирать их вечно. Обе руки покоились на подлокотниках, вырезанных в виде сложенных соколиных крыльев великого бога Гора. Нос фараона был подобен клюву сокола, гордая голова чуть клонилась вперёд под тяжестью высокой короны Египта. Его бедра были обёрнуты ослепительно белым крахмальным передником с жёсткими складками. Широкие подвески из золота и мерцающих гранатов ниспадали на вздымающуюся грудь.

Полный хозяин империи, превозносимый сотнями тысяч, как бог, Тутмос был сильнее всех в мире — в мире, который за время его победоносного царствования увеличился наполовину. Но его губы были упрямо стиснуты, а из-под суровых бровей смотрели усталые стариковские глаза.

Фараон не собирался называть царевича Ненни наследником египетского трона. Он вообще не собирался называть наследника. И лишь он один во всём Египте знал об этом. Тутмос не отрываясь смотрел на калитку в стене, окружавшей сад. «Барка скоро прибудет, — в сотый раз говорил он себе. — Должна прибыть. Я приказываю ей прибыть немедленно!»

В конце концов барка придёт, в конце концов эта надоевшая неопределённость закончится. Он как-нибудь переждёт оставшиеся до завтра последние часы. Нужно перетерпеть эти тягостные недели, тянувшиеся пядь за пядью, вроде колонн скованных пленных, бредущих на его родину. Ждать дольше — значит продлевать бездеятельность и неопределённость. Скорее он предпочёл бы, чтобы барка утонула в Ниле.

«Возможно ли это? — думал он. - Вдруг с минуты на минуту прибудет гонец с печальным известием! О боги! Всё придётся откладывать, слать депеши, развешивать извещения...»

Тутмос вовремя заметил, что едва не вступил на путь действия, а не ожидания. Кризисы его не страшили. Он привык справляться с ними. Так же, как и с войнами.

Войны... Мысли фараона с наслаждением устремились в излюбленном направлении. Он был царём и богом уже двадцать пять лет, но в глубине души оставался воином. Битва была его призванием, пыль сражения казалась его носу слаще любого благовония. Длинная река памяти понесла его через бесчисленные бои и походы. Как ни странно, первыми оживали в памяти самые давние. Те, которые он вёл в юности в армии своего предшественника, царя Яхмоса[23], выбивая из Чёрных Земель ненавистных гиксосов.

Проклятые гиксосы. Тираны, угнетатели, разрушители храмов... От одного воспоминания по телу фараона побежали мурашки, а мускулы напряглись. Откуда они взялись? Ответ был затерян во тьме веков. Ясно было одно: они пришли из пустынных просторов Азии — ужасная летучая орда на колесницах, запряжённых лошадьми, — и обрушились, подобно губительному наводнению, на Египет, который ещё не знал вражеских нашествий и никогда не видел лошадей.

«Вот лучшее, что они сделали для нас, — мрачно подумал Тутмос. — Они привели нам лошадей. Да, два долгих века Египет был страной рабов, но когда рабы наконец восстали, они выставили против каждой колесницы тиранов по колеснице и правили быстрейшими в мире конями...»

Старые глаза фараона потемнели от воспоминаний. Он опять был юным командиром в войске царя Яхмоса, изгоняющим врагов из дельты за границу царства. Он вновь прожил первые годы своего собственного царствования — годы, когда страх перед новым нашествием не покидал его души, когда он гнал рассеянные орды всё дальше и дальше в отчаянном стремлении навсегда освободить от них Чёрные Земли. Он вёл войска на север, через Сирию до самого Митанни[24], на юг до презренного Куша[25], широко раздвигая границы Египта, и из последнего похода вернулся господином половины мира.

«И останусь им, — думал он. — Три тысячи воинов во дворце, двадцать тысяч готовы подняться по первому зову, и Аменмос поведёт их...»

И вновь его думы разбились о жестокую скалу действительности. Аменмоса больше нет. Вчера прошло, наступило сегодня — полное ожидания, скуки и неопределённости настоящее. Его утомлённые глаза вновь упёрлись в калитку сада. Рядом с беседкой раздавались взрывы хохота. Две царицы Египта, Мутнофрет, младшая жена, и Аахмес — Великая Царская Супруга, играли в собак и шакалов[26] в тенистом конце сада, стоя на коленях около игральной доски. Они были очень похожи, эти сёстры, высокие, в узких полосатых одеждах, с красивыми орлиными носами и изящными ягодицами — красивая, несмотря на возраст, царица и её слегка несовершенное отражение. Внешнее сходство нарушалось тем, что кобра — атрибут царицы — извивалась над гладким челом Аахмес, а нахмуренный лоб Мутнофрет был украшен простым цветком лотоса. Рядом с ними стоял на коленях музыкант. Нежные звуки арфы смешивались со стуком фишек из слоновой кости. За его спиной на освещённых солнцем ступеньках развалился царевич Ненни, его длинные тощие пальцы сжимали костлявое колено. Шестнадцатилетняя царевна Хатшепсут прогуливалась у пруда на солнце в обществе царского кравчего Нехси.