Читать интересную книгу Голубой ангел - Франсин Проуз

– Никоим образом, – отвечает Келли. – Это наша община, и все мы ее члены. И он вовсе не мал. Это круг избранных. Круг… близких по духу.

Келли вещает про то, как Элайя Юстон основал Юстонскую академию, чтобы обучать в ней своих шестерых сыновей и семерых дочерей (тут один папаша удивленно присвистнул), но печальный рассказ о проклятии рода Юстонов опускает: три дочери умерли от дифтерита, две другие покончили с собой. Келли говорит об университетских традициях, но умалчивает о распространенном здесь поверье: считается, что в кампусе обитают привидения – дочери основателя, охочие до душ девушек-выпускниц.

Не упоминает Келли и о том, что процент девушек, бросающих учебу, в Юстоне опасно высок, что породило еще один своеобразный обычай: каждую весну старшекурсницы звонят в колокола – в честь того, что выдержали пытку до конца. Для Женской лиги университета это стало вопросом вопросов, они исполнены решимости выяснить, почему Юстон оказался настолько «опасным» местом для девушек, что большинство из них бежит отсюда, не доучившись. Опасное место? Да дело здесь не в опасности-безопасности. Просто женщины гораздо сообразительнее, они быстрее понимают, что в этом богом забытом уголке впустую тратят родительские денежки.

– Позвольте пройти! Позвольте пройти! – кричит Свенсон, и экскурсанты расступаются.

– О, профессор Свенсон! – восклицает Келли. – Это профессор Свенсон, писатель, преподающий в нашем университете. Возможно, вы читали его роман под названием…

Свенсон вежливо кивает, но предпочитает не дожидаться, вспомнит она название или нет. Он проходит Матер-холл: в этом викторианском здании с башенками, откуда в случае пожара выбраться практически невозможно, у него кабинет. Построено оно на месте пруда, который после того, как в его мрачных водах утопилась одна из дочерей Элайи Юстона, велено было осушить. Свенсон идет в университетскую амбулаторию – маленькое типовое строение, аккуратно обшитое вагонкой и расположенное на безопасном расстоянии от аудиторий и общежитий.

Звенит звоночек при входе, и Свенсон оказывается в пустой приемной. Он садится в пластиковое кресло, над которым висит плакат, где изображена бодренькая блондинка из группы поддержки бейсбольной команды, которой и в голову не приходило, что ее может сразить ВИЧ. В комнате пусто. Может, Шерри в кабинете с пациентом? Свенсону бы порадоваться минутке покоя. Полистал бы женские журналы, лежащие на столике, узнал бы, как полезно передохнуть в тишине. Он откашливается, возит креслом по полу… Ну ладно, предпримем что-нибудь поэффективнее.

– Сестра! – орет он. – Скорее! На помощь!

В приемную влетает Шерри. Сколько лет уже Свенсон не перестает восхищаться ее буйной красотой: жена его вполне может соперничать с брызжущими жизненной силой актрисами из итальянских послевоенных фильмов. Он обожает эту прорытую временем ложбинку между бровями, живое и подвижное лицо, выражение которого в секунду из встревоженного становится несколько нарочито жизнерадостным.

– Господи, Тед! – говорит она. – Я услышала, кто-то зовет на помощь. Даже не поняла сначала, что это ты.

– Почему ты так уверена, что мне помощь не нужна?

– Инстинкт, – говорит Шерри. – Двадцать лет опыта.

– Двадцать один, – уточняет Свенсон.

– Это мне нужна помощь, – вздыхает Шерри. – Неужели я столько лет замужем за кретином, который, чтобы привлечь к себе внимание, вопит во всю глотку? Тед, ради бога, кончай на меня пялиться.

Вот они, преимущества брака – он может смотреть сколько пожелает. При нынешнем политическом климате прежде чем позволить себе подобный взгляд, рекомендуется заблаговременно вступить с женщиной в отношения супружеской близости по обоюдному согласию. Наряд Шерри, белый халат поверх джинсов и черной футболки, не у каждого мужчины вызвал бы невольную, как у собаки Павлова, эрекцию, но Свенсон реагирует именно так.

– Сестра, со мной что-то не то, – говорит он.

Таковы были его первые слова, обращенные к ней. В то утро – это было в Нью-Йорке – он встал с кровати и упал, потом, одеваясь, падал еще дважды, вышел выпить кофе и тут же поцеловал тротуар. Очевидно, опухоль мозга. Он дождался следующего падения и отправился в больницу Святого Винсента.

Народу в приемном покое было немного. Медсестра – это и была Шерри – повела его в кабинет врача, который находился в состоянии, близком к невменяемому, поскольку от него только что вышла Сара Воан [2]. Врачу хотелось побеседовать о стрептококковой ангине Сары, а вовсе не о недуге Свенсона, оказавшемся воспалением среднего уха. Свенсон поблагодарил его, встал и рухнул на пол. Когда он очнулся, Шерри держала его за руку – и до сих пор держит. Так он всегда говорил, рассказывая эту историю, чего он, впрочем, давно уже не делает – людей, которые ее не слышали, в их окружении не осталось. А Шерри обычно добавляла: «Чем я думала, влюбившись в мужчину, уже находившегося в бессознательном состоянии!»

На кафедральных обедах в Юстоне тут обычно следовала напряженная пауза. Шерри явно шутила. Чего присутствующие не понимали. Свенсон обожал такие моменты: ему казалось, что они с Шерри здесь все еще чужаки и у них нет ничего общего с этими тупицами и их покорными женушками, раскладывающими по тарелкам витаминный салат. Уже когда Руби родилась, они с Шерри все еще считали себя бунтарями, соучастниками преступления, притворяющимися благонадежными гражданами на детсадовских праздниках и родительских собраниях. Но потом все начало как-то… пробуксовывать. Он знает, Шерри винит его в том, что Руби, уехав в прошлом сентябре учиться, с ними почти не общается.

Шерри смотрит в окно – не идет ли кто – и говорит:

– Ну что ж, давайте посмотрим. Пройдите за мной.

Свенсон идет по коридору в процедурную. Шерри закрывает дверь, присаживается на краешек каталки. Свенсон встает между ее ног и целует ее. Она соскальзывает с каталки. Он трется своими бедрами о ее, Шерри одной рукой обнимает его, и он, споткнувшись, отступает назад.

Шерри говорит:

– Как ты думаешь, если нас застукают за таким занятием в университетской амбулатории, нашей карьере это повредит?

Но ничем таким они заниматься не собираются. Это всего-навсего приветствие, возобновление знакомства, не истинное желание, а скорее желание после такого вяло-тепловатого денька поднять градус настроения.

– Мы бы сказали, что занимаемся этим в терапевтических целях, – говорит Свенсон. – Исключительно по медицинским показаниям. Но вообще-то мы бы могли затрахать друг друга до полусмерти, и никто бы не услышал.

– Неужели? Прислушайся!

За дверью кого-то рвет. Вулканические извержения сменяются стонами. Когда они стихают, Свенсон слышит шум льющейся воды. Затем снова извержения, и опять льется вода. Звуки не самые возбуждающие. Он отходит в сторону.

– Чудесно! – говорит Свенсон. – Спасибо, что обратила мое внимание.

– Желудочный грипп, – объясняет Шерри. – Мерзость ужасная. Но звучит хуже, чем есть на самом деле. Представляешь, Тед, дети приходят сюда поблевать. Когда мы были в их возрасте, у нас хватало ума отползти куда-нибудь подальше и очищать желудок вдали от публики. В амбулаторию шли, только перебрав ЛСД, когда по ногам уже зеленые змейки ползли.

– Трудный день? – устало спрашивает Свенсон.

Видно, что-то случилось. Шерри уж никак не назовешь черствой по отношению к пациентам, во всяком случае к юным. Сколько раз он возил ее в амбулаторию в четыре утра – из-за сердечных приступов, которые оказывались острыми приступами невроза первокурсников. Или действительно пугающими, но отнюдь не летальными последствиями алкогольных излишеств. У нее хватает терпения на всех, разве что кроме самых мрачных ипохондриков, которые держат ее за прислугу и возмущаются, почему она не имеет права выписывать рецепты на антидепрессанты. Но и тогда она их выслушивает без раздражения. Однако в этом семестре Шерри не дает спуску университетским спортсменам, увиливающим от экзаменов, – к нюням, которые, ушибив мячом палец, требуют, чтобы руку загипсовали по локоть. С такими она ведет себя не как мамочка, а как сестра Рэтчет [3].

– Давай забьем на все это, а? – говорит Свенсон. – Поедем домой, рухнем в койку.

– Боже мой, Тед! Какое домой? У нас же сегодня днем эта встреча, сам знаешь.

Не знал он ничего. Или знал. Знал и забыл. Ну почему Шерри говорит так раздраженно, словно он дитя, неразумное и безответственное? Могла бы быть чуть терпимее к его легким провалам в памяти. Разве можно винить его, если он забыл, что всех преподавателей и сотрудников пригласили (обязали прийти) на собрание, где будет обсуждаться политика Юстона по отношению к сексуальной агрессии.

Уже полгода в Юстоне с тревогой и волнением следят за скандалом, разразившимся в Стейте, университете, где учится Руби: там прошлой весной преподаватель на лекции по истории продемонстрировал учащимся слайд с классической греческой статуей, обнаженной женщиной. В выражении своих чувств он был краток. Произнес только «ням-ням». Это «ням-ням» ему ой как аукнулось. Студенты обвинили его в демонстрации вожделения. Он сказал, что это была примитивная, так сказать, нутряная реакция на произведение искусства. И «ням-ням» касалось эстетики, а никак не гениталий. Тут они заявили, что он ставит их в неловкое положение. С этим уже не поспоришь. Не стоило ему употреблять слово «гениталии», тем более в оправдание. Вот его и выгнали без выходного пособия, и он отстаивает свои права через суд.