Читать интересную книгу Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази

Епископ, сменив торжественный пурпур на вельветовые брюки и пуховую жилетку, попросил внимания. Близился розыгрыш праздничного призового билета. Тачка — с блестящим черным номером, одолженная на один вечер из ferramenta, магазина хозтоваров — выстелена отглаженной, пожелтевшей от времени скатертью. Ее щедро набили салями, прошутто и сырами, ожерельями сушеных фиг и низками лаврового листа, гранатами и хурмой на веточках. В бумажных коробках покоились гнезда домашней пасты, завернутые в кухонные полотенца. Хлебы, кексы, тартинки с джемом и печенье, посыпанное сахарной пудрой. И рядом — кувшины домашнего вина. Все это — приношения поселян, их взнос за этот вечер. Кроме того, каждый купил лотерейный билет за 5000 лир — примерно два с половиной доллара. Прибыль от продажи билетов передана местным крестьянкам на устройство праздника, а то, что останется, пойдет на другие импровизированные пиршества. Мне понравилось, что в тачке все лежало вперемешку, фрукты прямо на сырах, печенье свободно рассыпано, и все вместе составляло безыскусный натюрморт изобилия.

Еще один символ изобилия представлял сам победитель. Выигрышный билет достался кругленькому малышу с большими каштановыми глазами и румянцем на смуглых щеках. Поначалу он как будто стеснялся, тянул мать за руку, чтобы она вместе с ним вышла получать приз. Заметив его колебания, епископ подкатил тачку к мальчику, и толпа разразилась одобрительными криками. Ручки малыша в коричневых перчатках перехватили тачку, и, наскоро посоветовавшись с матерью, мальчуган покатил ее по пьяцце. Он решил раздарить награду и просил каждого выбирать, что ему нравится. Порой мальчик задерживался, чтобы рассказать кому-то, как приготовить подарок, как нарезать, с чем подать. От восторга перед собственными рецептами он то и дело закатывал глаза.

Я спросила у гордой матери, сколько ему лет. Скоро будет десять. Она, разрумянившись, со слезами на глазах, одергивала свитер, приглаживала свои черные кудри. Никто, тем более она, не хотел говорить о круге почета, только что завершенном ее сыном при свете костра святого Антония в маленьком умбрийском селении.

В церкви устроили танцы. На затянутых красной бумагой составленных столах, заботливо приготовленных под сцену, играли двое. Играли, один на аккордеоне, другой на синтезаторе, каждый прикрыв глаза и подпевая мелодии своими словами. Для тромбониста наверху места не хватило, и он, приплясывая, дул в трубу у них под ногами. Играли нечто вроде польки, и мне вздумалось потанцевать. Фернандо заявил, что в довершение этого дня ему только и не хватало моих танцев. Я посоветовала ему отвернуться.

Большинство детей и пожилых женщин, сохраняя солидность, кружились и притопывали, время от времени позволяя себе маленький пируэт. Я постояла на краю площадки, ожидая приглашения, и, не дождавшись, протянула руку одной из танцующих. Та мигом втянула меня в круг. Я сперва повторяла их движения, потом потихоньку начала танцевать по-своему. Теперь они повторяли мой танец, пока мы все не расхохотались, закружившись вихрем.

Я поискала глазами Фернандо и увидела, что он стоит снаружи, подпирая стену палаццо. Он усмехался и покачивал головой, словно говоря: «Просто не верится, но я так рад за тебя!». Потом он, не вынимая изо рта сигареты, сложил губы как для поцелуя. Я вышла и встала рядом. Он притянул меня к себе, и мы вместе стали смотреть. Я задумалась, как воодушевляет этих людей хрупкость мгновения и вековечность мира. Мне снова вспомнилась умбрийская истина номер четыре: «Помнить, как малы мы перед величием мира». И сознавая этот масштаб, они играли свой импровизированный спектакль не ради того, чтобы забыть, а чтобы помнить.

Стряпухи уже прогуливались в толпе, совершая нечто вроде триумфального обхода. Миранда Пышногрудая, проходя мимо нас, задержалась, чтобы спросить, понравился ли нам праздник. Мы, словно заранее сговорились, пристроились к ней, в арьергарде украшенных фартуками героинь. Миранда рассказала нам, что она из поселка Орвието, вдова здешнего жителя, и сама прожила здесь двадцать лет. Когда он скончался, она вернулась в Орвието, чтобы заботиться о престарелых родителях.

— Их уже десять лет как нет, — продолжала она, — но я осталась в Орвието. Не могу расстаться с домом, где жила девочкой, где провели детство и моя мать, и ее мать. Не могу отказаться от своей истории. Бываю здесь почти каждое воскресенье, навещаю подруг, но я родилась в Орвието и умру в Орвието, mа io sono nata Orvietana e moriro Orivietana.

Она назвала себя tuttafare, работницей по дому на все руки. Служила в семье, в которой ее мать пятьдесят лет работала кухаркой, а отец, намного дольше, садовником. Она пожала нам руки, взглянула, словно хотела что-то еще сказать или, может быть, спросить, но только улыбнулась и отошла к подругам.

— Она мне нравится. Если я все же открою таверну с одним столом на двенадцать мест, приглашу ее готовить, — сказала я мужу, наблюдая, как ловко и плавно Миранда пробирается сквозь толпу.

— Никогда в жизни у нас не будет таверны. Во всяком случае, не скоро будет. Нам бы для начала найти место, где жить.

— А почему нельзя работать там же, где живем?

— Потому что существуют правила, разрешения и установления. Знаешь, все эти скучные дела, которыми ты не интересуешься. Однако стоит их хоть чуточку нарушить, и к нашим дверям явится finanza.

— Я открою дверь. Приглашу их поужинать. Всякий мужчина с пистолетом и в сапогах — охотник поесть. Все от них откупаются. Я откуплюсь теплыми кукурузными хлебцами с орехом и мясным жарким в винном соусе.

— Что меня пугает в твоих выдумках, это что они почти такие же толковые, как безрассудные. Возможно, многие из них и сработают.

Я не ответила, запомнив его замечание на будущее. Он тоже смолк, возможно, досадуя на свою уступку.

Облака, как и угли костра, догорали, при каждом порыве ветра вздрагивали листья и проглядывали рассыпанные по небу хрустальной крошкой мерцающие звезды. А с кухни уже доносился новый аромат. Там жарили что-то сладкое. Или мне почудилось. Мы готовы были пуститься в путь по извилистой дороге к дому. Рыжебородый и дом без крыши почти стерлись из памяти. Мы прощались и благодарили, когда одна из стряпух протянула нам пакет — теплый, украшенный нежными блестками жира.

— Ciambelle di SantʼAntonio, — сказала она.

Как видно, Сан-Антонио тоже любит крендельки.

Глава 2

И В ЖЕСТОКОЙ ИСТИНЕ ЕСТЬ СВОИ РАДОСТИ

Со смерти Флорианы прошел почти год, который мы мирно, хотя и довольно одиноко провели в нашем ветшающем старом доме. Мы, словно оставляли за столом почетное кресло для Илии, всегда оказывались дома к четырехчасовому колоколу, на случай, если зайдет Барлоццо. Он заходил все реже, улыбался и похлопывал нас по плечам, говорил, как чудесно мы выглядим. Держался замкнуто. Почти все время проводил в трудах над своими, приобретенными наконец, руинами, таскал мусор, менял разбитую черепицу, чинил проводку. Заново засадил виноградник. Поначалу мы ездили вместе с ним, готовы были помочь воплотить его грандиозные планы. Но планы его затевались ради Флори, и теперь — как и все остальное без нее — они казались безнадежными. Он работал, чтобы чем-нибудь заняться, его печаль выражалась потребностью в движении. Он не строил дом, а подгонял друг к другу обломки отчаяния.