Изысканность и «живописность» разделял лишь дверной порог. Низкие подвесные потолки, гладко оштукатуренные стены, пупырчатые матовые абажуры с яркими лампочками и пластиковые плинтусы задавали тон гостиной. Дом был задушен, варварски ограблен, лишен малейших архитектурных и культурных намеков на эпоху Ренессанса, ни малейшего проблеска его духа и настроения.
Наверное, дальше все не так страшно, твердила я себе. Я сознавала, что мой муж с агентом топают у меня за спиной, но слышала только собственный скорбный стон. Я открывала и закрывала двери, одну за другой, первую очень медленно, дальше — быстрее, пока не перепробовала все, не убедилась, что расчленение трупа завершено. Шесть спален — постмодернистские кубы, каждая по восемь квадратных футов. Две ванные с металлическими душевыми кабинами, втиснутыми напротив лилипутских унитазов из детсадовского туалета. Главной изюминкой стала кухня фабричной сборки, приткнувшаяся в темном углу за переборкой из яркого пластика. Темно-желтого тисненого пластика. Фернандо, лучше меня сохранявший присутствие духа перед лицом любых ужасов, слушал, как синьор Лука, глядя на нас бараньими глазами, перечислял возможности использования этих апартаментов.
Мы могли бы сдавать комнаты иностранным студентам, приезжающим в Тоди изучать итальянский, говорил он, или студентам музыкальных курсов, или начинающим художникам и скульпторам. Еще лучше, мы могли бы дать что-то вроде rapporto — эвфемизм для взятки — местному театральному менеджеру, чтобы нам присылали актеров и звезд рока. Всего-то и надо, что брать арендную плату на пару тысяч лир ниже, чем в самом дешевом отеле, и — пфф! — готово, провозгласил он, взмахнув руками и откинув голову, словно дирижируя «Апассионатой». Мысль, что мы ищем квартиру для себя, что мы ни словом не заикнулись ни ему, ни кому другому о желании содержать приют для бродячих скрипачей, даже не пришла в голову синьору Луке.
Из незамеченного нами очередного купе — еще одной спальни — выскочила вторая скрипка этого оркестра — Адольфо. Оба агента убеждены, что сдадут квартиру. Этим же утром. Нам или любому другому из двенадцати — я сосчитала, двенадцать — клиентов, записанных на листке из кожаной записной книжки синьора Луки. Фернандо упорно изображал интерес, задумчиво кивал, не замечая моих свирепых щипков. Кот и лиса добивались подписей, задатка и скрепления печатью трех сотен листов официальных бланков, составленных заранее и требовавших только вписать персональные данные арендатора. Они собирались закончить до обеда.
Я последовала примеру Фернандо. Перестала толкать его в бок и ругаться, шипя вполголоса на английском, французском и испанском. Если вежливые кивки помогут нам выбраться отсюда быстрее, чем брань, я готова кивать. Мне только и хотелось сбежать по величественной лестнице через великолепный двор в трескучий мороз умбрийской зимы. И выпить эспрессо.
Мы сидели в кафе, отставив опустевшие чашки. Я понимала, что муж готовится произнести тираду о культурных различиях.
— Вот, дай, я еще раз прочту тебе объявление.
Он прочел — хитрый лис! И тем же лисьим голосом объяснил, что все в нем правда, от слова до слова. Разве квартира расположена не в историческом центре Тоди? Разве не на третьем этаже престижного здания семнадцатого века? А стиль дело вкуса, так что кто-то вполне может счесть перестройку квартиры «живописной». Термин не обещает, что она покажется живописной кому-то, кроме реставратора.
— Если тебя тошнит от того, что с ней сделали, это означает только, что приманка рассчитана не на тебя. Тебя обманули собственные ожидания. Рано или поздно кто-то сочтет эту квартиру самой подходящей. Городские власти, охраняющие историческое наследие, интересуются только наружным видом. Отцов города не волнует, что делает владелец с интерьерами своей собственности. Сохранная реставрация требуется только для наружных стен. Ни единой оконной рамы, ни угол наклона крыши, ни высоту дымовых труб не дозволяется изменять так, чтобы это нарушило внешний облик. А внутри можно творить все, что угодно. Если ты безоговорочно с этим смиришься, тебе легче станет подыскивать дом в этой части света. — Он закончил свой монолог, разведя руками. Знак, что говорить больше не о чем. Особенно мне.
Я сидела, как могла переваривала его речь, добавляя то, что и сама знала о проблемах итальянской архитектуры, и с чем давным-давно смирилась. В самом деле, в этом вопросе существует такое единство, как ни в одном другом разделе итальянской культуры. По всей стране одно и то же. Человек покупает руины и самостоятельно их реставрирует или арендует бывшие руины, которые кто-то любовно и точно отреставрировал для себя, а теперь жить здесь ему не по карману, а продать жалко. Но подобные здания как правило сдают только на короткий срок. Все труднее становится найти тщательно отреставрированное помещение для долгосрочной аренды. Летом квартиры, особняки и виллы высшей категории ценятся на вес золота, да и в другие сезоны цены падают лишь немного. То, что мы видели этим утром — яркий образчик помещения, доступного для долгосрочной аренды, не только в Тоскане и Умбрии, но и по всей Италии.
Впрочем, даже упрямая рассудительность Фернандо таяла вместе с коротким январским днем. Рыжебородый исчерпал последние крохи его венецианской снисходительности. И вот теперь мой муж кипел, непозволительно быстро проходил повороты и проклинал в душе весь полуостров. Со всем его населением. Я не пыталась утешать его. Он итальянец, а этот день предоставил ему исключительно обоснованный повод для страданий. Он будет бушевать и проклинать, замкнувшись в своей машине, перед единственным зрителем — передо мной. У него есть возможности sfogo, «спустить пар», и он проделает это без помех. Весь день он поддерживал — или так ему кажется — bella figura, хорошее впечатление, не позволяя себе даже поморщиться. А вот я не скрывала того, что чувствую, на каждом шагу создавая figuraccia — дурное впечатление. Фернандо волнует, как он выглядит. Меня — что я чувствую. Я понимала, что он должен еще хоть раз стукнуть ладонью по баранке. И, пожалуй, еще раз поклянется отомстить. А уж потом можно будет подумать о кострах и жареных колбасках. И о чашке горячего вина со пряностями. Так и вышло. И вот костер, и еда, и поданное Маурицией горячее вино, и доброта незнакомцев утешили его. Фернандо снова в мире со своей страной. И со своими земляками.
Епископ, сменив торжественный пурпур на вельветовые брюки и пуховую жилетку, попросил внимания. Близился розыгрыш праздничного призового билета. Тачка — с блестящим черным номером, одолженная на один вечер из ferramenta, магазина хозтоваров — выстелена отглаженной, пожелтевшей от времени скатертью. Ее щедро набили салями, прошутто и сырами, ожерельями сушеных фиг и низками лаврового листа, гранатами и хурмой на веточках. В бумажных коробках покоились гнезда домашней пасты, завернутые в кухонные полотенца. Хлебы, кексы, тартинки с джемом и печенье, посыпанное сахарной пудрой. И рядом — кувшины домашнего вина. Все это — приношения поселян, их взнос за этот вечер. Кроме того, каждый купил лотерейный билет за 5000 лир — примерно два с половиной доллара. Прибыль от продажи билетов передана местным крестьянкам на устройство праздника, а то, что останется, пойдет на другие импровизированные пиршества. Мне понравилось, что в тачке все лежало вперемешку, фрукты прямо на сырах, печенье свободно рассыпано, и все вместе составляло безыскусный натюрморт изобилия.