и Геннадий Викентьевич, ее второй муж, были на машине.
— Здравствуй, залетная птица! Похорошела, похорошела! — жизнерадостно воскликнул отчим, и, как всегда, комплимент ее внешности заставил Женю съежиться при мысли, что ее обманывают из жалости, и на самом деле она некрасива, угловата, дичок.
— Ну, я рада, рада, — мать притянула ее к себе. — Хорошо, что наконец выбралась к нам. Развлечешься, а то ты слишком ушла в свою технику. Вы с отцом типичные технари…
Женя с поспешностью улыбнулась, словно промедление могло означать, что она принимает сказанное матерью не только на собственный счет, но и отца подставляет под ее насмешку.
— Он очень изменился, — сказала она и не стала добавлять подробности, боясь, что они лишат ее уверенности, которую она же внушала матери.
— Чем он теперь занимается?
Проявляя любопытство, мать внешне сохраняла статус незаинтересованного лица.
— Водит экскурсии…
— Отец гид?!! — воскликнула Тома, словно она в полную меру могла выразить удивление, скрываемое матерью из соображений такта.
— Вот что значит гуманитарный бум, — сказала мать, подчеркивая, что применительно к ее бывшему мужу это понятие получает юмористический оттенок.
Уселись в «Волгу», Женя между сестрой и матерью, в уютной тесноте, благодарно смущенная тем, что принята в компанию москвичей, но втайне мучившаяся, что никак не удается принять участие в их разговоре и приходится лишь изо всех сил улыбаться, чтобы не прослыть угрюмой молчуньей. Говорили же о картинах, о вернисажах. Мать рассказывала, что познакомилась с художницей Эсме Алиевной Акопян, ее холсты гениальны, чистейший сюр, а сама она жрица искусства, перстни, камни, великолепная седина! Еще говорят, будто она медиум и у нее блюдце ходуном ходит. Услышав это, отчим расхохотался и предложил пообедать в ресторане: «Такие ужасы я воспринимаю только под водку!» — «Нет, ты убедишься, убедишься!» — воскликнула мать и обратилась к Жене, не очень ли она устала с дороги.
— Что ты! Вовсе нет! Нисколько… — Женя даже запнулась от переизбытка желания доказать, что с ней незачем особо считаться.
— Нет, если хочешь отдохнуть, пожалуйста, — сказала мать, и Женю укололо подозрение, не чужая ли она в их компании, не мешает ли им, не наводит ли тоску своим тяжелым молчанием.
— Я не устала, — повторила она упавшим голосом.
— Ну и славно! Едем обедать… Что у вас там в Ленинграде? Какая погода?
Женя с мнительностью решила, что ей, словно безнадежно проваливающей экзамен, милостиво давали возможность произнести хотя бы несколько связных слов.
— Как и у вас, — выдавила она из себя.
О погоде ей было говорить еще труднее, чем о вернисажах и медиумах. В паническом ощущении, что ей нечем заинтересовать этих милых, умных и приветливых с нею людей, она вдруг выпалила:
— Прости меня!.. Простите!.. Я какая-то дура!
Всем стало неловко, мать, сестра и отчим смотрели перед собой и не решались переглянуться. Наконец мать громко засмеялась, как бы намеренно не заботясь о том, что причины ее смеха непонятны для сидевших в машине.
— Женечка! Мы тебе совсем не верим! Ты хорошая, умная девочка! Ты просто еще не успела среди нас освоиться! — сказала она.
Женя не верила, что Москва ее исцелит, как не верила в спасительную силу таблеток от головной боли. По наследству от отца ей досталась такая мигрень, что порою думалось, ничто не снимет со лба чудовищного обруча. Но вдруг обруч опадал, и она недоумевала: неужели помогла таблетка? Точно так же, воспрянув духом в Москве, Женя спрашивала себя: неужели ее исцелила столица?
Московская жизнь — Женя с завистью обнаружила это — была лучше ленинградской, ярче и интереснее. Раньше она взирала на нее недоверчивым, диким волчонком, и вот в ней словно прорвало плотину. Москвичи стали казаться ей необыкновенными, непохожими на других людьми, умеющими заразительно хохотать и азартно спорить, не стесняющимися обожать искусство, — людьми со сложными характерами, сложной личной жизнью, сложным отношением друг к другу.
Когда мать вторично выходила замуж, Женя готовилась ненавидеть Геннадия Викентьевича. Этот человек собирался занять место отца, присвоив его право на внимание матери, ее нежность и ласку, поэтому Женя ощущала к нему жгучую ревность. Выбор матери заранее вызывал у нее мрачные пророчества, и она как бы дала себе клятву быть тенью отца в этом доме, оракулом, вещающим его тайную волю.
Ей было тогда двенадцать, и она с фанатичным упорством считала, что если родители разошлись, им это было приятно, это доставляло им удовольствие, но зато детям от этого больно, и поэтому они не должны были расходиться. Именно такой шаг представлялся ей взрослым и опытным (сама она казалась себе давно повзрослевшей), а их ссоры — ребячеством и блажью. Женя панически боялась, что все рухнет, рассыплется в прах, если отец и мать перестанут жить вместе. Она ждала, что отчим явится как похититель, и, словно отчаявшаяся собачонка, которую загнали в угол, она сжалась в яростный комок, чтобы до конца обороняться.
Но отчим и не думал ничего похищать. Он не посягал на жалкие крохи семейного тепла и уюта, обороняемые Женей, а, наоборот, расстелил перед нею скатерть-самобранку. В Жене почти не оставалось решимости отвергать предложенные дары, и она все слабее упорствовала в безоговорочном культе отца. Хотя отец любил повторять, что он наполовину грек и его предки торговали на Босфоре, настоящим наследником жизнерадостной Эллады был Геннадий Викентьевич. Цветущий, розовощекий, с загаром, не сходившим всю зиму, с седой прядью в мальчишеских вихрах, он представлялся Жене воплощением интересного человека. Геннадий Викентьевич работал театральным художником, коллекционировал старинные лампы, столярничал у себя дома, собственноручно настелив наборный паркет, устроив причудливые антресоли и полочки для цветочных горшков. Он, как и мать, обожал заниматься собой. Жене оставалось только завидовать его разумному эгоизму, вовсе не отталкивающему, а — большая разница! — естественному и даже милому. Она органически не умела отказывать людям, часто взваливала на себя непосильные обязательства и сама же мучилась из-за этого. Отчим же оберегал себя от чужих просьб и поручений с такой милой естественностью, что никто не обижался, и у него со всеми были прекрасные отношения.
Даже с женой они прежде всего стремились не мешать друг другу. Геннадий Викентьевич был дважды женат в прошлом, и оба раза — неудачно. Чтобы в третий раз не повторить ошибку, он изобрел экспериментальную форму брака. Супруги решили, что сталкиваться по утрам в ванной, встречаться за обеденным столом и целыми днями мелькать друг у друга перед глазами глупо и неразумно. Однообразие подтачивает семейные узы словно древесный червь. Будет гораздо умнее и практичнее, если после свадьбы каждый останется жить у себя, имея собственный круг знакомых, не изменяя своим привычкам