неожиданно — в тот же самый день! — завял. Женя с отцом были поражены и напуганы. Они не решались ни выбросить цветок, ни переставить его в другое место, и он стал мрачным идолом в их доме. Вскоре цветок совсем ссохся и покоробился, и Женя ощущала в нем язвительный упрек. Цветок алоэ словно обвинял ее в том, что она не очень-то любила старушку, не очень-то терпеливо сносила ее капризы, а в последние недели болезни даже предала ее и из-за каких-то срочных дел не навещала в больнице…
С тех пор воспоминание о цветке возникало в ней всякий раз, когда совесть ее была неспокойной. И сейчас, глядя на картину, она вспомнила, что еще неделю назад должна была позвонить отцу, но не позвонила! Она чувствовала вину перед Томой, перед беднягой Вязниковым, некогда казавшимся ей сильной личностью, и даже — почему-то — перед Гариком, пытавшимся ее поцеловать. Ее преследовало ощущение, что она всех предала, обманула и сама же во всем запуталась…
— Нравится? — спросил Гарик.
Растерянная, она спохватилась, что, наверное, перед этой картиной нужно испытывать что-то другое, недоступное ей, ее же ощущения смешны, наивны и глупы. Женя впервые пожалела, что ее не научили тому языку, которым следует говорить об искусстве. Она даже не знала, что значит барбизонцы, и однажды опозорилась перед москвичами, ответив, что это в Африке… такие… ну, вроде бизонов.
— Неужели нет?! — он словно удивлялся, что на людей, стоящих рядом, одна и та же картина может производить столь несхожее впечатление.
— Нравится… то есть… я не знаю! Я не училась в гуманитарном! — опустошенно пробормотала Женя.
Когда они с Гариком вернулись на террасу, то застали на ней Тому, державшую дачную аптечку, и мать, забинтовывавшую себе ногу. Рядом валялись лыжные ботинки с заледеневшими шнурками и наспех снятые шерстяные носки, а перед крыльцом террасы были в беспорядке брошены палки и лыжи.
— Ерунда… просто натерла ногу! — сказала мать в ответ на немое восклицание Жени.
— До крови, — флегматично добавила Тома.
— Господи, пустяки! Меня это совсем не волнует, — сказала мать, выдавая тем самым, что взволнована чем-то другим.
— Нельзя же надевать ботинок, который на два размера меньше твоего, — бесстрастно инструктировала Тамара.
Мать отмахнулась.
— Отстань, — нога была забинтована, и мать пробовала пройтись. — Уже все в порядке…
Она улыбалась демонстративно сияющей улыбкой, означавшей, что с этих пор она не принимает никаких соболезнований.
— А где наши? — спросил Гарик.
— Катаются… Такой чудесный день!
— Ты их не нашла? — спросила Женя.
— Как я могла найти, если я прошла триста метров и повернула!
— А они не искали тебя?
— Ну, хватит! — не выдержала мать и сморщилась, словно только сейчас заметив, что у нее адски болит нога.
И тут-то она поняла… поняла все до конца и ужаснулась, в какой слепоте жила до сих пор. Вокруг происходил гуманитарный бум, и лишь одна Женя похожа на замороженного мамонта из доисторического технического века.
Разве может ее знание специальных формул сравниться с благородными гуманитарными знаниями?! Что ей эти термостаты, терморегуляторы… термо… термо?! Разве они способны сделать ее счастливее?! А вот искусству доступно все на свете…
Ее убеждали, что, посвятив себя серьезному делу, она в оставшееся время будет для души слушать музыку, читать художественную литературу, ходить в музеи. Оказывалось же, что выкраивать секунды тут нельзя, и это таинственное существо, обитающее в ней, — душа, — требует безраздельной жертвы.
Ей рассказывали об одной семье. Муж и жена, оба инженеры, перед отпуском о н и написали поддельное письмо о том, будто бы некое художественное училище направляет их на фарфоровый завод и просит оказывать всяческое содействие. С этим письмом их принимали на заводе, и они по собственным эскизам расписывали блюдца и чайники. По специальности они были кибернетиками, имели патенты, но эксцентричное хобби приносило им большую душевную радость, чем работа в респектабельной фирме, и они с утра до вечера пропадали в расписном цеху, не получая за это никаких денег… Знакомый отца некогда преподавал вместе с ним в институте, выйдя же на пенсию, стал ездить по северным деревенькам и изучать узор наличников на избах. Другой знакомый завербовался монтажником на БАМ, но, прокладывая трассу, там нашли залежи нефрита, и в нем проснулся дар камнереза: поступил резчиком в мастерскую и вскоре прислал отцу и Жене в подарок камею и перстень.
Раньше Женя подсмеивалась над подобными чудачествами, но теперь поняла, что это вовсе не чудачества, неспроста же и отец, преподаватель термодинамики, водил экскурсии по Лавре! И вот настал черед и ей, Жене, делать выбор…
…Дверь в комнату матери была полуоткрыта, и сама она сидела перед зеркалом туалетного столика, но не пудрилась и не подводила ресницы, а просто перебирала флаконы. Иногда она брала флакон в руки и задумчиво постукивала его донцем по столу. Плечи ее были опущены, и мать пусто смотрела на себя в зеркало, словно на давно привычный и надоевший предмет.
Геннадий Викентьевич приходил к ним по пятницам, но сегодня был четверг, и мать не ждала его. Раньше по четвергам она приглашала подруг, болтала с ними по телефону, и в доме было шумно и людно, сегодня же Женя слышала из другой комнаты постукивание флакончика и вздохи.
— Можно к тебе? — спросила она мать.
— Да, войди…
— Скоро кончаются каникулы, — Женя мягко взяла мать за плечи, чтобы она наконец очнулась и обратила на нее внимание. — Ма, у меня важное правительственное сообщение.
— Я слушаю, слушаю…
— Ты слушай по-настоящему… Я не хочу возвращаться в Ленинград. Вот. Я решила.
Мать, до сих пор смотревшая на нее в зеркало, теперь обернулась и посмотрела прямо на дочь.
— Я думала, наоборот… Ты собираешься прощаться!
Женя молчаливым жестом подтвердила, что мать ошиблась.
— Ты хочешь остаться на какое-то время?
— Навсегда.
— А институт?
— В том-то и дело, что я его бросаю!
— И…?!
— Естественно, поступаю в гуманитарный!
— Девочка моя, и слава богу! Я рада! Правда, ты теряешь два с половиной года, но это не так уж страшно! Главное, что мы будем вместе!
— Мне хорошо с вами. Вот только отец…
— Конечно, ты у нас прекрасно освоилась, — поспешно сказала мать, не позволяя ей кончить фразу. — А институт мы тебе подберем. Поступишь!..
В пятницу, когда все были дома, позвонил отец. Ближе всех к телефону оказался Геннадий Викентьевич, он и снял трубку.
— Междугородная. Из Ленинграда, — успел он сказать, пока телефонистка соединяла его с абонентом.
Женя вздрогнула и беспомощно посмотрела на мать, которая с решительным видом направилась к аппарату, но Геннадий Викентьевич уже разговаривал с Ленинградом:
— Алло! Попросить Женю?!
Он