том, что они объединяют горизонтальное и вертикальное измерения, и это, безусловно, правильно. Однако в отношениях между этими двумя подходами, по-видимому, присутствует некая неизбежная нечеткость, подобная той, которая наблюдается в известном противоречии между нарративными и структурными описаниями: ни одна попытка соединить эти два подхода не приводит к полной гармонии.
Замысел настоящего тома в большей степени склоняется в сторону Байли, но идет дальше его, и поэтому можно сказать, что он идет по третьему пути. Я сомневаюсь, что с помощью когнитивных инструментов историка можно зафиксировать динамику эпохи в единой схеме. Теория мировых систем, исторический материализм или эволюционная социология могут противоречить друг другу. Но поскольку дело истории - описывать изменения, прежде чем браться за их объяснение, она вскоре наталкивается на остатки, которые упорно сопротивляются интеграции. Байли, разумеется, прекрасно осознает это, но преодолевает подобные угрызения, когда пытается определить отличительную черту эпохи. Его основной тезис состоит в том, что в период с 1780 по 1914 год мир стал более однородным, но и более внутренне дифференцированным; "рождение современного мира" было медленным процессом, который завершился только с "большим ускорением" после 1890 года, и этот процесс, как можно надеяться, Байли проанализирует более полно в своей будущей работе. Поскольку Байли избегает каких-либо более или менее четких разграничений между областями исторической реальности, его не может по-настоящему интересовать независимая логика, управляющая каждой из них. Только индустриализация, государственное строительство и религиозное возрождение выступают в его изложении как отдельные процессы. Общий "мастер-нарратив" для мира XIX века вырастает из космоса конкретных наблюдений и интерпретаций, всегда стимулирующих и чаще всего убедительных.
Я экспериментирую с решением, в котором "большие нарративы" защищаются еще более решительно. Постмодернистская критика не сделала такие всеохватывающие конструкции устаревшими, но заставила нас лучше осознать те стратегии повествования, которые используют их авторы. Безусловно, грандиозный нарратив может утверждаться на разных уровнях: даже история всемирной индустриализации или урбанизации XIX века была бы вполне "грандиозной". Этот высокий уровень обобщения, на котором мы все же говорим о подсистемах едва различимой совокупности коммунальной жизни, придает книге ее основную структуру. Только на первый взгляд она кажется энциклопедической, а на самом деле состоит из последовательных орбитальных траекторий. Подобную процедуру в свое время описал Фернан Бродель: «Историк сначала открывает ту дверь, с которой он наиболее хорошо знаком. Но если он стремится заглянуть как можно дальше, то неизбежно оказывается, что он стучится в другую дверь, а затем еще в одну. Каждый раз в поле зрения попадает новый или несколько иной ландшафт.... Но история собирает их все вместе; она - итог всех этих соседей, этих совместных владений, этого бесконечного взаимодействия». Поэтому в каждом субрегионе я ищу характерную "динамику" или "логику" и взаимосвязь между общими событиями и региональными вариантами. Каждая подобласть имеет свою временную структуру: определенное начало, определенный конец, определенные темпы, ритмы и подпериоды.
Всемирная история стремится преодолеть "европоцентризм" и все другие формы наивной культурной самореференции. Она избегает иллюзорной нейтральности всезнающего рассказчика или "глобальной" точки наблюдения и сознательно играет на относительности способов видения. Это означает, что не следует забывать, кто и для кого пишет. Тот факт, что европейский (немецкий) автор изначально обращался к европейскому (немецкому) читателю, не может не наложить свой отпечаток на текст, какими бы космополитическими намерениями он ни руководствовался; ожидания, предварительные знания и культурные допущения никогда не бывают нейтральными. Из этой относительности вытекает и вывод о том, что центрированность восприятия не может быть оторвана от структур ядро/периферия в исторической реальности. Это имеет методологическую и эмпирическую стороны. В методологическом плане отсутствие адекватных источников и основанной на них историографии препятствует многим благонамеренным попыткам восстановить историческую справедливость в отношении безголосых, маргиналов и жертв. Эмпирически пропорции между различными частями мира меняются с длинными волнами исторического развития. Власть, экономические показатели и культурное творчество распределяются от эпохи к эпохе по-разному. Поэтому было бы капризным набрасывать историю XIX века из всех периодов, игнорируя центральную роль Европы. Ни одно другое столетие не было даже в такой степени веком Европы. По меткому выражению философа и социолога Карла Ахама, это был "век подавляющих, и подавляющих европейских, инициатив". Никогда еще западный полуостров Евразии не управлял и не эксплуатировал большие территории земного шара. Никогда изменения, зародившиеся в Европе, не оказывали такого влияния на остальной мир. И никогда еще европейская культура не была так охотно воспринята другими, далеко выходящими за пределы колониального владычества. Девятнадцатый век был европейским и в том смысле, что другие континенты приняли Европу за мерило. Европа властвовала над ними трояко: она обладала силой, которую часто применяла безжалостно и жестоко; она обладала влиянием, которое умела распространять через бесчисленные каналы капиталистической экспансии; она обладала силой примера, перед которой не устояли даже многие из ее жертв. Такого многократного превосходства не было на раннем современном этапе европейской экспансии. Ни Португалия, ни Испания, ни Нидерланды, ни Англия (примерно до 1760 г.) не проецировали свое могущество на самые отдаленные уголки Земли и не оказывали такого мощного культурного воздействия на "других", как это сделали Великобритания и Франция в XIX веке. История XIX века была сделана в Европе и Европой, чего нельзя сказать ни о XVIII, ни о XX веках, не говоря уже о более ранних периодах. Никогда Европа не давала такого всплеска новаторства и инициативы, завоевательной мощи и высокомерия.
Тем не менее, вопрос "Почему Европа?" не является главным вопросом, поставленным в этой книге, как это было у многих авторов, начиная с эпохи Просвещения и Макса Вебера и заканчивая Дэвидом С. Ландесом, Михаэлем Миттерауэром и Кеннетом Померанцем. Два-три десятилетия назад история современного мира еще могла беспечно исходить из предположения об "особом пути Европы". Сегодня историки пытаются избавиться от европейского (или "западного") самодовольства и путем обобщения и релятивизации снять оскомину с представлений об "особом пути". Девятнадцатый век заслуживает того, чтобы еще раз взглянуть на него в контексте этих дебатов, поскольку сильное течение среди историков-компаративистов сегодня считает, что социально-экономические различия между Европой и другими частями света в ранний современный период были менее значительными, чем считали предыдущие поколения. Таким образом, проблема "большого расхождения" между богатыми и бедными регионами была перенесена в XIX век. Однако не это является центральным вопросом книги, и здесь не будет добавлено никакой новой интерпретации к тем многочисленным, которые уже пытаются объяснить эфемерное первенство Европы. Подходить к историческому материалу через призму исключительности означало бы с самого начала сосредоточиться на том, что отличает Европу от других цивилизаций, а не на том, что общего