кровати и растаяло над моей головой. Такие дела.
– А про тех двоих ты что-нибудь слышал? Одного, помню, звали Юра, а другого…
– Борис.
– Да, Борис. Про них что?
– Ничего не знаю. Юра, как ты помнишь, первым пошёл в метро. А Борис… Вроде шёл рядом, а потом, гляжу, нет.
– Что ж, на нет и суда нет. Помянем Олеговича?
– Пойдём, я знаю хорошее место, – Антон вымучено улыбнулся, – тут недалеко.
Минут через десять они вошли в уютный деревянный интерьер шашлычного рая «Домбай».
– Здесь всё по-советски, коренасто, – шепнул Антон и добавил, – недорого.
Крупная, действительно коренастая женщина-официант зафиксировала в большую промасленную тетрадь заказ и с достоинством уплыла за перегородку пищеблока.
– Сколько здесь настоящего, – улыбнулся ей вслед Антон, – а какое мясо подают!
Через пару минут в зал ввалилась ватага неплохо одетых молодых ребят и, сдвоив столики, расселась напротив наших героев.
– Ну вот, – недовольно ворчнул Антон, понижая голос, – посидели.
Пока другая официантка брала заказ у развесёлой компании прибывших, из-за перегородки пищеблока показалась уже знакомая нам работница общепита. В руках она держала витиеватый поднос, уставленный всевозможными тарелочками, рюмочками и соусницами. Поверх питательного разнообразия царствовал изящный графин с длинным рельефным горлышком.
– Ну как? – усмехнулся Антон. – Сила!
Женщина переложила содержимое подноса на белую скатерть стола, церемонно сервировала столовые приборы и из графина наполнила водкой две рюмки на треть глубины каждую. Если бы не внушительный подбородок, абсолютно рыжий цвет волос и излишне коренастые формы, можно было подумать, что вас обслуживает сам ангел, до того в движениях женщины присутствовала чинная простота жеста, завершающая каждое движение.
– Ну-с, начнём, – Антон поставил на ладонь рюмку, поднялся и негромко, стараясь не отвлекать никого в зале, заговорил:
– Когда люди умирают по старости – это понятно, это нормально и терпимо. Когда люди гибнут в случайных катастрофах, гибнут непредвиденно, вдруг – это тоже понятно. За всё приходится платить, в том числе за прогресс. За удовольствие жить в удовольствие приходится порой платить самой жизнью. Но когда государство испуганно щерится на собственный народ и предпочитает его скорее убить, чем с ним попробовать договориться, вот этого я понять не могу. Мы же сами эту власть выбирали, орали, голосовали, до последнего часа надеялись на её благоразумие… А в ответ получили пулю в сердце и контрольный в голову. Друг наш и старший товарищ Константин Олегович, Бог с тобой! Выпьем, Артём! Мы – носители светлой памяти о героическом Константине Олеговиче, защитнике белой человеческой совести…
Антон, влекомый чувством любви, последнее предложение сказал, видимо, несколько громче положенного. Компания весёлых пришельцев, притихшая было в ожидании заказа, обернулась на звук антоновой речи и наперебой заголосила:
– Мало вас утюжили БТРы, сволочь красно-коричневая! Ничего, Борис Николаевич вам ещё покажет кузькину мать!..
Артём, не ожидавший такого поворота дела, растерянно поглядел на товарища. Однако Антон с невозмутимым видом выпил рюмку памяти. Затем достал из кармана простенькие деревянные нунчаки и демонстративно положил их на видный угол стола.
– Мой милый друг, – сказал он, несколько театрально обращаясь к Артёму, – призываю тебя в свидетели, – Антон заговорил в полный голос, – если какая-нибудь новая русская сволочь забудет правила приличия, тысячи воинствующих добродетелей набросятся на неё и укажут ей на её же ошибки.
С этими словами Антон встал, взял в руки нунчаки и продемонстрировал несколько упражнений. Невероятно, но он пересчитал летающими палочками бумажные салфетки на соседнем столике, заправленные в плоские салфеткодержатели. Впрочем, последнюю можно было не пересчитывать. От воинственной компании не осталось и следа.
Глава четвёртая. Два мнения
– Ну что за время! Куда ни плюнь, всюду сволочь! – ворчал Антон, возвращаясь за столик. – Скажи, друг (он первый раз назвал Артёма другом), что этим демократам здесь надо? Здесь же советское всё до нижнего белья! Может, они как хозяева грядущей России обживают будущие владения? Пугливые больно.
– У них персональная ответственность перед будущим. Им нельзя поступиться даже толикой собственного благополучия. А вообще, Антон, где ты научился так палками махать?
– О, это долгая и красивая история. Как-нибудь расскажу. Насчёт благополучия – мысль интересная. Для них мы – прошлое, дикое варварское прошлое. Мы говорим о совести, чести, порядочности наконец. Какая, блин, порядочность! Жизнь – матрица, шахматы. У пешки нет органов чувств, нет чести. Надо – ляжет под удачную комбинацию и глазом не моргнёт. На доске между фигурами нет интимных отношений, только правила, «брачные контракты»!
– Ты слишком категоричен. Они, как и мы, пропитаны материнской любовью! Добро не исчезает бесследно.
– В этом-то и канитель. Зло – отрицание. Как пиранья, оно может до бесконечности надкусывать добро, но с «мясцом» добра ему никогда не получить способность к созиданию. Зло не может созидать само себя. Оно увеличивается только за счёт уничтоженного им добра. И в этом вся штука. Эти же так называемые новые русские задумали что-то создать. Но инструмент у них один – метод исключения. Они воспитаны на фразеологизме «если не я, то кто». Помнишь, у Высоцкого: «Вперёдсмотрящий смотрит лишь вперёд. Ему плевать, что человек за бортом!» Эти доморощенные наполеончики выстраивают житейские многоходовки по принципу «цель оправдывает средства», им плевать на слезу чужого ребёнка, они – людены. Их мамы с папами, видно, зачитывались братками Стругацкими. А детки пошли дальше – сорвали с меркантильной фантастической мишуры полог литературной эстетики и обнаружили под ним… обыкновенный фашизм.
– Антон, и всё-таки ты слишком категоричен. Демократия – штука древняя. С одной стороны, она – безусловное зло, с другой – единственная надежда человека быть услышанным. И в монархии, и в парламентаризме, да и в Советской власти было всё, и хорошее и плохое. Может быть, надо к человеку повнимательней присматриваться, искать в нём самом начала добра и зла?
– Э-э, что ты говоришь! Эффект толпы, слышал про такое? В толпе человек аннигилируется как личность, превращается в материал. Толпа – среда, над которой обязательно появляется безумец. И чем безумнее его речи, тем податливее толпа. Толпа – это множество подобных. Она держится на подобии, но жаждет безумия! Так жаждет воды путник, палимый солнцем.
– Красиво говоришь! Уж не сочинитель ли ты, Антоша, я ведь про тебя ничего не знаю.
– Учусь, Артёмка, учусь. А пока, как Платонов, двор литинститута мету. За день, знаешь, столько литер набросают, и всё мимо урн – в общем, работы хватает!
Артём разлил по рюмкам остаток водки, встал, поставил рюмку так же, как Антон, на ладонь и приготовился сказать поминальное слово.
– Во мне со смертью Константина Олеговича ушла из сердца ненависть, а из ума злоба. Вот жена Вера который год тянет меня на исповедь к священнику. «Исповедай перед Богом сердечную тяжбу, тебе легче станет!» – говорит она мне. Она права, носить в себе груз непонимания действительно тяжело. После того, что с нами случилось, я чуть