– Позвольте представиться, Ваше Императорское Высочество, – глубоким баритоном произнесла фигура на русском языке, грозно возвышаясь над графом, как кампанила Сан-Марко.
Граф окаменел от ужаса. Никто не должен был так обращаться к нему; никто не должен был знать, что он великий князь Всероссийский. Страшным было также и то, что этот неизвестный человек говорил по-русски, дерзко, вызывающе, не удосужившись даже снять свою маску, как до него это делали все остальные гости, знакомясь с графом. Ведь никто из венецианцев пока не говорил с ним по-русски. Граф молчал, и публика почувствовала что-то неладное. Пезаро заметался, не поняв, к счастью, как и все венецианцы, что к русскому гостью обратились, как обращаются к великому князю. Музыканты мгновенно прекратили играть. Воцарилась длинная, пронзительная тишина. Русские офицеры, опасаясь покушения на цесаревича, бросились его защищать. Но тут престолонаследник, набравшись смелости, раздвинул своих защитников, вышел из круга охраны и подошел к человеку в черном.
– Как Вас зовут, милостивый государь мой? – спросил он по-русски спокойным тоном.
Человек наконец снял свою бауту[15], и граф увидел тощее усталое лицо цвета золы с темными проникновенными глазами, орлиным носом, осунувшимися щеками и тонкими, высохшими губами. Мужчине было лет под шестьдесят, но, несмотря на свой поблекший вид, он еще обладал немалой силой. У него были крепкие ноги и массивная грудь, на который сиял орден Золотой шпоры. Придерживая одной рукой свой серый парик, он выставил правую ногу и низко поклонился, треуголкой коснувшись кончика блестящей туфли.
– Ваш покорнейший слуга, Джакомо Джироламо Казанова.
3
– Казанова? – граф задумался, рассматривая мальтийский крест на груди венецианца. – И откуда Вы так хорошо говорите по-русски?
– Хорошо? – Казанова зажмурился.
– Очень даже.
Казанова долго молчал, что-то прикидывая в уме, а потом сказал по-французски:
– Простите, Ваше Сиятельство. Это единственное предложение, которое я помню на русском языке.
На лице высокого венецианца засияла неотразимая улыбка, и напряжение замершей публики развеялось. Граф понял, что Казанова ловко придумал тот словесный трюк, зная, что никто из местных жителей не говорит по-русски. Пезаро, вздохнув с облегчением, подошел поближе к Казанове, чтобы услышать, о чем идет речь.
– Вы сказали, «помните»? – граф тоже перешел на французский. – Значит, Вы когда-то знали русский язык?
– О, нет. К сожалению, я так и не смог выучить ваш замечательный язык. Однако это предложение я помню отлично, потому что именно с ним я имел честь обратиться к Вам в Санкт-Петербурге ровно 17 лет назад.
– Что?! – граф изумился, как и все русские, снявшие свои маски и вытаращившие глаза. – Вы были в России?
Венецианцы тоже приблизились к Казанове из любопытства.
– Не только побывал, Ваше Сиятельство, но и имел честь общаться с выдающимися представителями вашего общества.
– Что Вы говорите?
– Да-да. Я прекрасно помню барона Лефорта – сына знаменитого адмирала, служившего при Петре Великом. Я помню министра Григория Николаевича Теплова, а также князя Николая Васильевича Репнина – полномочного посла в Польше.
– О!
– А еще я помню обер-шталмейстера Льва Нарышкина, отличного охотника. И как можно забыть великолепную княгиню Дашкову, наизусть знавшую все произведения Монтескье. И, надеюсь, Вы простите мою нескромность, я пользовался симпатией великого графа Алексея Григорьевича Орлова, которого встретил вновь в 1770 году, когда его флотилия стояла в Ливорно у Тосканского побережья.
– Неужели? – цесаревич прищурил глаза, рассматривая густые брови своего собеседника.
– И, конечно, Ваше Сиятельство, я никогда не забуду милейшего, умнейшего графа Никиту Ивановича Панина.
Цесаревич опять застыл в испуге, но по добродушно-лукавой улыбке Казановы понял, что тот продолжает тайно иронизировать над его статусом инкогнито. Никита Иванович Панин когда-то был наставником цесаревича и употреблял самые строгие меры для его воспитания, настолько строгие, что юный престолонаследник иногда боялся произнести слово без позволения своего воспитателя. Но никто в зале, кроме, пожалуй, Салтыкова, этого не знал, и графу понравилась та обаятельная смелость, с которой Казанова пытался завоевать сердца русских гостей.
– Очень интересно. И что Вы еще нам можете рассказать?
– Именно граф Панин представил меня великой самодержице.
– Да что вы!
– Это было осенью 65-го, незадолго до моего отъезда, в Дворцовом саду Царского села, под чудным безоблачным русским небом.
– И о чем Вы с ней, если не секрет, разговаривали под тем… безоблачным небом?
Русские внимательно смотрели на Казанову. Салтыков и Куракин изучали каждый его слог. Мария Федоровна и ее фрейлины не могли поверить, как искусно и храбро Казанова разговаривает с цесаревичем.
– Сначала августейшая императрица поддержала мое мнение по поводу статуй, стоявших в саду.
– А именно?
– Ну, Ваше Сиятельство, как Вам сказать, мне они показались какими-то громоздкими, грубыми, не соответствующими грациозной осанке самой скипетроносицы.
– Да, согласен. Это проблему мы уже решили, – цесаревич посмотрел на Антонио Канову. – А потом?
– А потом мы заговорили о разницах в наших календарях. Я старался понять, почему Россия все еще живет по старому стилю. И тут величайшая царица проявила свою бесподобную мудрость, сказав, что ей не было бы так легко провести календарную реформу, как это было папе Григорию в XVI веке, потому что православная церковь все еще очень привязана к своим древним обычаям. Ведь в те одиннадцать дней, которые ей пришлось бы вычеркнуть из календаря, русские чествуют множество святых. Все европейские государства, сказала она, имеют свои обычаи, от которых было бы очень больно отказаться, в том числе и Венеция. В Венеции, например, год до сих пор начинается, даже по григорианскому календарю, с 1 марта. Это же не мешает Венеции взаимодействовать с другими странами.
– Нет, конечно, – подтвердил граф.
– Более того, Ее Императорское Величество знала, что в Венеции день начинается после заката.
– Простите? – поднял брови граф Куракин.
– Certamente.
– А как же Вы тогда…
– Это и есть то уважение к древним традициям, на котором настаивала императрица. Таким образом, она меня убедила, что, пока общество живет определенными обычаями, ни в коем случае их нельзя искоренять, даже если они являются чуть старомодными.
– Виноват, не понял, – с недоумением признался Куракин. – Вы хотите сказать, что сейчас день? А днем будет ночь?
– Нет, сейчас ночь. Общий день начинается, когда начинается ночь. А сейчас ночь, и какая глубокая!
– Ничего не понимаю, – Куракин взглянул на длинный клюв своей маски. – То есть как… то есть, когда же вы тогда, позвольте спросить, спите тут в Венеции?
– О, в Венеции так весело, что у нас нет времени спать! – Казанова попросил бокал шампанского.
Зная непредсказуемый характер Казановы, Пезаро опять заволновался, что тот ляпнет что-нибудь неблагоразумное. Но когда он увидел, с каким глубоким интересом русские прислушиваются к рассказам Казановы, он приятно удивился, и волнения его исчезли. Глаза Марии Федоровны безустанно моргали, и ее пухленькие щечки покрылись краской. Граф дю Нор тоже попросил бокал шипучки, пока Салтыков тщательно объяснял что-то на ухо озадаченному Куракину, как учитель нерадивому ученику.
– А что Вы еще видели в России? – с любопытством спросила графиня дю Нор.
– Я помню, как в начале лета никто ночью свечей не зажигал, поскольку небо оставалось светлым, и, чтобы понять, наступила ли ночь, из Петропавловской крепости раздавался пушечный выстрел.
– Изумительно! – крикнул Канова, высовываясь из толпы.
– Я помню, – продолжал Казанова, – как однажды зимой, и какой зимой, мои изнеженные венецианские ушки аж окостенели, один поп крестил младенца в ледяной Неве. Во льду прорубили дыру, и поп, держа младенца, как Ахилла, за пятку, макал его в реку.
– Ах! – вскрикнул кто-то из венецианцев.
– Да, детей у нас рано закаляют, – сказал Салтыков.
– А потом я помню Москву. Aх… красавица Москва! Сколько церквей! Сколько колоколов! И все неподвижны. То есть, когда они звонят, они не качаются, как у нас, – глаза Казановы зажглись от воспоминаний. – О, Москва! Вот это настоящая Русь! Сколько щедрости, сколько набожности, сколько глубины человеческой! И сколько соперничества, Ваше Сиятельство, между москвичами и петербуржцами.
– Да, да, к сожалению, это есть, – вздохнул граф дю Нор.
– Ничего, ничего. От диалектики страна только богаче становится.
– Тоже верно.
– А какие чудесные ваши православные службы! Я целыми днями стоял в московских церквях. В буквальном смысле.