Читать интересную книгу Шея жирафа - Юдит Шалански

А ученики уже засовывали книги в сумки, нацелились бежать на перемену. Инга Ломарк тут же назначила дополнительное время. В отношениях должна быть ясность. С первого урока.

– Встаньте, пожалуйста.

Она говорила, они делали. У нее ученики всегда вставали в начале и в конце урока. Это сигнал, дублирующий звонок. Прошедший испытание временем. Ее система преподавания включала в себя меры, которые складывались и отрабатывались постепенно, на протяжении долгих лет ее учительствования. Рано или поздно опыт заменяет всякое знание. Правильно только то, что проверено на практике.

– К четвергу, – она глубоко вдохнула, чтобы потянуть паузу, – выполните задания пять и шесть.

Нарочитая пауза.

– Теперь можете идти.

Это прозвучало милостиво. Так она и хотела. Ученики тут же понеслись вон из класса.

Инга Ломарк открыла окно. Наконец-то свежий воздух. Деревья шумят. Тянет дымом от костра. Видимо, уже жгут листву. Глубокий вдох. Вот так, хорошо. Пахнет осенью.

Вот так всегда. Думаешь, что уже ничего больше ее изменится, все так и будет дальше продолжаться, и тут наступает следующее время года. Естественный ход вещей. Внезапно нахлынули воспоминания. Что было в прошлом году? Благая весть Каттнера. Обескураженные коллеги. А что они думали? Что в последний момент сюда переселится многодетная семья с высоким уровнем образования? Тогда уж это должны были быть мормоны. Хотя у их инцухтного приплода все равно не хватило бы мозгов попасть в гимназию. А в позапрошлом году? Первые страусы. Девять птиц. Вольфганг повязывал им на ноги цветные чулки, чтобы не перепутать. Девять страусов в ярких под вязках на выгоне. Вот было пищи-то для разговоров. Зеваки наведывались каждый день. Восемь самок, один самец. А сейчас уже тридцать две птицы. Целый школьный класс. Во всяком случае, по прежним меркам.

Она заперла дверь.

– Чуть повыше, пожалуйста.

Этого еще только не хватало. В коридоре стояла Шваннеке и два ученика из одиннадцатого класса. Мальчики держали у стены картину. У окна – Шваннеке на цыпочках. Дирижирует, размахивая руками. Короткое платье надето поверх джинсов. Вспомнила бабка, как девкой была.

– Да, так хорошо, – Шваннеке растопырила пальцы в воздухе. – А, госпожа Ломарк! – сделала вид, что обрадовалась. – Я решила украсить коридор. И так как мы начинаем учебный год с импрессионизма…

На стене и в самом деле красовалась какая-то болотистая мазня.

– Я и подумала – кувшинки Моне прекрасно подойдут к вашим медузам, – она захлопала в ладоши. – Я подумала, вашим медузам нужна компания.

Просто невероятно. Она действительно осмелилась повесить эти свои водные растения рядом, с великолепными медузами. Как будто недостаточно, что кабинет художественной культуры находится на том. же этаже, что и класс биологии, и ученики постоянно заляпывают коридор тушью. Но до сих пор хотя бы граница не нарушалась. Инге Ломарк принадлежала стена по эту сторону туалетов, а Кароле Шваннеке – по ту Теперь она зашла слишком далеко. Но начинать военные действия в первый учебный день из-за какой-то мерзкой картинки? Только спокойствие. Умное животное выждет.

– Медузы Геккеля, уважаемая коллега. Это все еще медузы Геккеля.

– Главное здесь – субъективное впечатление, отсюда и название импрессионизм. Важно непосредственное впечатление, абсолютно непосредственное.

Шваннеке вошла в раж. Ученики стояли без дела, тупо кивали и не решались убежать на перемену. Только потому, что могли называть ее Карола.

На картине было изображено какое-то бесформенное, безбрежное пространство. Невероятный сумбур словно протухших красок. Пятна плесени. Все коренится в тине, на дне лужи, в стоялой воде. Сладковатый запах гниения. Так называемый модернизм. Красота природы не нуждается в очуждении. Чтобы ее показать, нужна только исключительная точность.

Вот медузы Геккеля – другое дело. Какая подкупающая ясность, какое поражающее взгляд великолепие! Перомедуза, вид снизу, сиреневый кудрявый венчик щупалец, восьмиугольная ротовая трубка, как чашечка цветка. В центре – пурпурная воронка сцифомедузы. Разбегающиеся волнами волоски-щупальца, исходящие из нижней юбки с синими, рюшами. Вокруг роятся малюсенькие волоски-сестры, украшенные хрустальными звездами. А справа – великолепная прозрачная антомедуза, ее зонтик в мелких стрекательных бородавках и выходящие из него два почти симметричных щупальца. Роскошные гирлянды, усеянные стрекательными бугорками, словно жемчужинами. По бокам. – два поперечных разреза. На одном изображении – медуза с ярким красно-белым оперением, как у тюльпана Рембрандта, на другом – соразмерная, как мозг европеоида.

Она нашла эти роскошные иллюстрации в монографии о медузах, толстом томе, хранившемся в школьном архиве. Архив – это громко сказано. Комнатушка в подвале, куда свалили старые порванные настенные газеты, остекленные портреты и картины в тонких рамах, натянутые на ДСП холсты с репродукциями. Краснощекий Петер в зоопарке, молодая пара на Балтийском побережье и выцветшие от дневного света подсолнухи. Стены внезапно оказались голыми. А потом Кальковский по ее просьбе вставил изображения медуз в серебристые рамки. Блаженство – видеть их каждый день. В начале была медуза. Все остальное появилось позже. Совершенство медузы остается недостижимым, ни одно животное с двусторонней симметрией не сравнится с ней красотой. Нет ничего прекраснее радиальной симметрии.

Ну, хватит.

– Медузы обитают в соленых водоемах, кувшинки – в пресноводных. Доброго дня, госпожа Шваннеке.

Бессмысленно спорить с человеком, у которого отсутствует какое бы то ни было чувство прекрасного, понимание истинно великого.

На большой перемене младшие собрались во дворе. Старшие с недавних пор пользовались привилегией не покидать классных комнат. Инга Ломарк была против этого нововведения. Свежий воздух и солнечный свет полезны организму в любом возрасте. Хотя бы из-за преобразования энергии. Так что во дворе у стены с обветшалой мозаикой – кран, ракета и радиоприемник – толпились вокруг урны одни десятиклассники. Они так трогательно-неловко попытались спрятать сигареты, что у нее пропало всякое желание вмешиваться. Да и поздоровались они вполне пристойно. Сегодня по школе все равно дежурит Бернбург, которая и сама дымит как паровоз; ее, правда, нигде не видно. Наверное, опять с самого начала учебного года ушла на больничный. На всякий случай.

Главное здание школы – двухэтажное строение семидесятых годов. Если смотреть сверху, выглядит как хромое, недописанное «Н», это хорошо видно на аэрофотоснимке, который с недавних пор висел в приемной у секретарши. Рядом – здание для преподавания специальных предметов в форме большой буквы «I», такой сдвинутый вбок аппендикс. Две гудронно-серых буквы на песочном фоне. Не лучшего качества. За водосточной трубой вовсю идет коррозия бетона. Сторона, обращенная в сторону вала, вечно сырая. Пара дорожек, выложенных плиткой, ведут узкими мостиками к покрытому красной черепицей прямоугольнику спортивного зала. На стене главного здания рядом со входом красной краской напылена надпись: «Дарвиновка вымирает!»

Теперь здесь больше ничто не напоминает о Лизелотте Герман. Тогда, после объединения, реформаторы хотели все сделать на совесть и выбросили старое название вместе с плакатами на деревянных рамах. Так называемую Расширенную школу верхней ступени переименовали сразу же, даже прежде площади Дружбы народов и улицы им. Вильгельма Пика. Лизелотта Герман была мертва и окончательно забыта. Еще четыре года, и здесь все закончится. И для нее тоже. Инга Ломарк не питала иллюзий. Начать все сначала в другом месте? Это не для нее. Старое дерево не пересаживают. А она – женщина, не дерево, и даже не мужчина. Каттнер родил еще одного ребенка. По крайней мере, так говорят. С бывшей ученицей, вскоре после того как она окончила школу. Ничего противозаконного. Может, это только слухи. Да, впрочем, все равно. Мужчина в полном расцвете сил. Ее одногодка. Старый пень. В принципе, она может дожить до восьмидесяти, до девяноста лет. Если верить статистике, это очень даже вероятно. Она – часть розового пузыря на возрастной пирамиде в ежегодных демографических отчетах, которая демонстрирует падение рождаемости и тревожный избыток пожилых. Пирамида меняет форму: сначала она напоминала елку, потом улей, а теперь стала похожа на урну. Все карабкаются наверх к могиле. Рост и размножение. Был спад в войну, а потом: еще раз, когда придумали противозачаточные. Дайте-ка мы вас пересчитаем. Ожидаемая продолжительность жизни составляет от восьмидесяти до девяноста лет. По крайней мере, этого ждешь от жизни. А в конце остается еще так много ожиданий. И что прикажете делать все это время? Ждать и пить чай? А почему бы и нет? Ждать и пить чай. Скучно ей не будет. Ей никогда не бывает скучно. Но заняться чем-то новым? Чем же? Чем новым-то? Значит, все-таки старое дерево. Стара, как дерево. Пятьдесят пять колец разной ширины. Ранняя древесина и поздняя древесина. Меняющиеся условия роста. Морщины, как линии древесной текстуры. Годы были совершенно разными. Но все они прошли. О переезде, во всяком случае, нечего и думать. С Вольфгангом и его страусами это невозможно. Только не теперь, когда они наконец-то высиживают птенцов. Пусть лучше Клаудия возвращается. Она уже и так долго отсутствует, набирается опыта за границей, двенадцать лет, целую вечность. Да и не девочка уже. Могла бы и о настоящей жизни подумать. Построить дом, например. Рядом с загонами еще достаточно места, приличный участок с видом на польдерные луга. А Инга бы каждый день к ней в гости заходила, и они бы пили кофе на террасе и смотрели на луг. Интересно, а Клаудия вообще пьет кофе? Самое время ей вернуться.