Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— И все-таки первым буду я.

Первым посетителем был Герман Федорович Басманов. Он пришел за полчаса до открытия, оставил легкое пальто на руках у охраны, пожал Павлу руку своей красной морщинистой ладонью.

— Народ набьется, и картин толком не посмотришь, — объяснил спикер свой ранний визит, — а я привык вдумчиво.

Пусть смотрит, пусть видит, старый подлец. Пусть видит.

— Вот ведь, настал день, — умильно сказал Басманов Павлу, — дождались мы опять реализма. Наконец-то. Я уж думал, не доживу. Все, думаю, на моем веку правды не дождусь: на погост отнесут, так и не увижу опять картины. А посмотреть-то на искусство как хочется. Думаете, сидит замшелый старик в кабинете, бумагами шелестит, бюрократ, — ему прекрасное и не нужно. Еще как нужно! Трудно без красоты жить!

Басманов весь сморщился, что было нетрудно при обилии складок и морщин на его багровом лице. Этой пантомимой Герман Федорович показал, сколь тяжело ему без прекрасного.

— Как же мне, старику, авангард надоел. Понимаю, по возрасту я молодежи в приятели не гожусь. Игрушки ихние не понимаю. Не люблю я квадратики. Сердцу ведь не прикажешь. Ну, что поделать! Может, не понимаю чего. Не претендую. Стар и даже из ума стал выживать, — так самокритично отнесся к себе спикер парламента, — но ведь и старику красота нужна. Нарисовали для себя квадратиков, а мне хоть одну березку оставьте. Хоть прудик левитановский!

— Я березы не рисую, — для чего-то сказал Павел.

— Ну, про березы я так сказал, образно. Не обижайтесь на старика. Вы вещи масштабные создаете, с размахом. Что вам наши березки? Так, на зубок! Тут главное — начало положить, дверь открыть. А за вами другие придут — уж они для меня березки нарисуют! Они мне прудики изобразят!

Басманов огляделся вокруг и, пораженный игрой красок, открыл золотозубый рот, развел руками.

— Это ж надо! Какая красота! И все — сам? Хвалю.

Спикер пошел вдоль картин, то замирая, словно пригвожденный к месту мощью произведения, то отступая от холстов на несколько шагов, чтобы обнять взглядом композицию.

— Это что ж такое, — он стоял у картины «Государство», — ад дантовский? Преисподняя? И всех нас вы там обличили! Беспощадное искусство, беспощадное! И меня, раба божьего, думаю, нарисовали. Найти в толпе не могу, но чувствую — и я там есть. Где тут самый противный? Самый противный наверняка я. Вон тот, с зубами? Или этот, красномордый? Что привлекает: бескомпромиссно! Раз — и всю правду! Любите правду, да? Наотмашь!

Басманов покивал сосредоточенно, точно вел внутреннюю беседу, и сообщил итоги размышлений.

— Вот что, на первую полосу ваш опус дадим. Народ правду должен знать, я так считаю. С Бариновым поговорю: пусть «Бизнесмен» публикует! Васька Баринов мне всегда говорит: ну, подскажи, говорит, такое, чтобы с первой полосы прямо в глаз стреляло! Так вот оно! Правда-то, она глаза колет!

И Басманов пошел дальше, предварительно промокнув глаза носовым платком, то ли для того, чтобы устранить непрошеную слезу, то ли вытирая остатки правды, случайно попавшие в стариковский глаз.

— Или вот Балабосу скажу, — рассуждал сам с собой старый спикер, — пусть плакаты напечатает, метров в пять. Расклеим по Рублевскому шоссе. Денег акуле девать некуда, ему забот-то: снял трубку, референту задание дал. И устроим вашу выставку вдоль по Рублевке. Пусть посмотрят! — с некоторым злорадством сказал Басманов, и Павлу на мгновение даже показалось, что спикер говорит серьезно. — Пусть полюбуются! До чего страну довели, паскуды!

Басманов шел дальше по залу, сам с собой обсуждая варианты рекламы и попутно комментируя картины.

— Вот «Одинокая толпа», — говорил спикер, — это ж про всех про нас. Так и катимся по миру невесть куда. Помогите! А не поможет никто. Это ж правда! И не будем мы от этой правды прятаться, права не имеем. Пусть-ка банкир Щукин, Арсений Адольфович, поздравительных открыток с этой картины напечатает. Мол, с Новым годом вас! И поглядите-ка, что с вами будет в этом году. Нет, — поправил себя Герман Федорович, — не то. Пусть лучше Щукин учебники школьные с этой картиной издаст! Пусть детки трепещут!

Павел был ошеломлен такой перспективой. Надеюсь, вы шутите, хотел сказать он спикеру. Но спикер не шутил, он увлекся идеей.

— Пусть с рождения знают! Пусть! Верно все ваше искусство говорит! Некуда деться! Так Щукину и скажу: мол, послужи Родине, не век тебе нефтяные вышки в карман класть. О детях, скажу, подумай! А может, у вас, — поинтересовался Басманов, — еще какие идеи есть? Ваш спонсор-то кто? У кого деньги берете? Проталкивал Голенищев, информационная поддержка от Баринова, а деньги, думаю, Балабоса? Верно? — Спикер задумался. — Правда-то, она денег стоит сегодня.

Он сделал еще несколько шагов и остановился возле любимого холста Павла — группового портрета его семьи. Павел написал всех членов семьи стоящими в строю, словно они были построены так чьей-то злой волей, по приказу. Они стоят, прижавшись плечом к плечу, и смотрят на зрителя сосредоточенно, точно не ждут добра. Впрочем, Басманов оглядел их с сочувствием.

— Да, — сказал Басманов, стоя перед семейным портретом, — каковы лица. Да, страшна наша Россия. Ну и рожи! — При этом лицо старого варана расплылось в улыбке, и золотые коронки открылись. Золотой рот спикера растянулся столь широко, как не мог бы растянуться обыкновенный человеческий рот. Словно старая ящерица приоткрыла широкую пасть, охотясь за мухой. — Верно все изобразили, вот мы какие, русские люди, — убогие и страшные. — И спикер захохотал. — Смотрите на нас — и пугайтесь! В точку!

— Это моя семья нарисована, — сказал ему Павел. Он хотел добавить, что его манера письма состоит не в том, чтобы изображать умильные лица, но напротив, усугубить резкие черты. Если в лице видны старость и болезнь, то именно подчеркивая старость и болезнь, надо через них показать характер, показать, как человек сопротивляется недугу. Это дорогие мне лица, хотел сказать он, и они тем дороже, что состарились и закалились в сопротивлении. Всего этого Павел не сказал.

— Я и говорю, — подхватил Басманов, — страшна наша Россия: таких достойных людей, а до чего же довели. Вы все точно показали, молодец. Так оно в жизни и бывает.

Басманов придвинул свое ужасное лицо к холсту, вглядываясь в портреты.

— Всех правдиво изобразили! Личности! У меня, старого служаки, анкеты лежат на каждого — но разве анкета столько скажет? Нипочем не скажет! — Басманов повернулся к Павлу, подмигнул, пустил зубом солнечного зайчика. — В душу заглянули, хвалю!

— Вы знаете мою семью? — удивился Павел.

— Я кадровик, старый аппаратчик. Я, мой милый, из тех еще времен, когда кадры решали все. Мы за каждым следили. Ведь какие времена были! Страшные времена! — И Басманов вздохнул. — Соломона Моисеевича как не знать!

Спикер нижней палаты почтил долгим взглядом изображение старика Рихтера, перевел взгляд на Павла, сравнил, умилился сходству.

— Внук Соломона Моисеевича, — повторил Басманов с энтузиазмом, несколько наигранным. — А я и прабабку вашу помню, активистку. Династии — вот что ценю в нашей интеллигенции. Всегда на это внимание обращаю. Раньше рабочие династии были, пролетарское происхождение требовалось. А теперь кадровая политика другая. Я в отношении образованности придирчив. Всегда интересуюсь: а папа у тебя университет кончал? Ты в каком поколении интеллигент? Ну, с вами-то все в порядке: ваши, небось, все с дипломами. На лбу написано.

Басманов осмотрел каждое лицо в семейном портрете, повздыхал.

— Вам, небось, с детства идеи внушали, завидую! Профессорская, так сказать, культура! На ней Россия-матушка и держится. Семья Соловьевых или, допустим, род Толстых. А сегодня Рихтеры. Папа читать научит, дедушка — на баррикадах стоять.

— Дед много сделал для меня, — сказал Павел, — без него я не смог бы рисовать.

— Или взять, допустим, Пастернаков. Тоже династия. Или Ульяновы.

— Мой дед создал теорию, — сказал Павел и сообразил, что Басманову наплевать на его деда, он просто издевается.

— Или Боткины, — сказал Басманов. — Больницу построили, умницы какие. Или вот, допустим, Вавиловы. Один академик, и второй тоже в тюрьме. Семейственность.

Он изучил внимательно каждое лицо и, оставив семейный портрет, перешел к портрету Юлии Мерцаловой. Ее Павел изобразил отдельно. По необъяснимой для себя причине включить ее в семейный портрет он не смог. Басманов разглядывал холст так, как и положено подлинному любителю живописи. Совершенно заученными движениями (словно только и делал, что ходил на выставки и изучал искусство) Басманов делал рамочку из пальцев, чтобы, глядя сквозь нее, сосредоточиться на деталях, он отступал и смотрел издали, щурился, подходил вплотную, наклонялся к самому полотну.