Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— Я не брал денег, — сказал Павел.

— Не будем вдаваться в детали, — великодушно сказал Герман Федорович Басманов, — не будем мелочными. Сегодня не брали, завтра возьмете. Поверьте, для нее это не так драматично, как для вас. Возможно, для нее это не является изменой. Если есть отношения с Балабосом и с Щукиным — то потому, что имеется избыток душевных сил.

— С Щукиным? С ним тоже?

— Арсений Адольфович Щукин, банкир, представительный мужчина. Дал денег на новую газету — Мерцалова будет главным редактором. И вам, если попросите, денег даст. Пользуйтесь, мой совет. Отношения со Щукиным я бы квалифицировал как рабочие.

— Балабос и Щукин. И Баринов. И Курицын.

— Газете Щукина сулят будущее. Он сегодняшние интриги переждал, на сцену выйдет, когда страсти стихнут. Сегодняшний день пройдет, — сказал мудрый Басманов, — а победителей покажут завтра. И Юленька наша все славно организовала. И Курицын не подкачал, такой создал макет для издания — пальчики оближешь.

— Вы сказали — она с ними всеми.

— Побледнели. Несолидно. Мы думали, что вы — в курсе. Считали, вам нравится. Мы смотрели на вас, — сказал Басманов вкрадчиво, — и восхищались. Вот, думаем, обстоятельный человек! И добился ведь многого! Разумно, взвешенно политику ведет. Я всегда говорил, на вас глядя: умница!

Басманов потрепал Павла по щеке.

— Расчет! Голенищева на выставочный зал пустил, другого хахеля — на печать, третьего — на материальную поддержку семьи. Хвалю. Стратег! Курицын каталог делал, не ошибаюсь? Ловко! И все для чего — чтобы правду людям сказать! Правда ведь какой изворотливости требует! Надо людей вокруг себя сплотить! Открытый дом! Муж за порог — а дама гостей принимает. Это называется: семейный подряд, кооперативный бизнес. Правдивый человек обязан быть тактиком: позвал гостей, уложил в свою постель, связал обязательствами, сделал партнерами — и вперед! Красиво!

Басманов еще раз оглядел Павла, картины, зал, сверкнул зубами. Подытожил:

— Главное: получилось! Вот она правда — вся здесь!

IV

— К Пашеньке на выставку поедем. Там и мой портрет висит, — сказала Татьяна Ивановна, — и бабку старую тоже нарисовал. Все по правде.

— Если бы мы не поссорились с Юлией, — сказал Соломон Моисеевич скорбно, — мы могли бы поехать на машине. Юлия прислала бы за нами шофера. Однако мы оскорбили эту милую женщину, оттолкнули ее. Теперь придется воспользоваться метро. Кхе-кхм, я абсолютно готов к этой поездке.

— Все бы тебе от чужих жен пользы искать, — сказала ему Татьяна Ивановна презрительно, — где послаще ищешь. Мало этих баб было, еще одна проститутка в нашу семью пролезла. Вот здесь, — Татьяна Ивановна достала из комода сверток, — все для нее приготовлено.

Она развернула тряпочку, извлекла из тряпочки конверт, из конверта достала несколько бумажных купюр, медную мелочь, тетрадочный лист с записями.

— Тут все посчитано, — сказала Татьяна Ивановна, поджав губы, — все ее шоколадки. Знаю, — раздраженно сказала Татьяна Ивановна, — были шоколадки. Не прячь глаза, все знаю. Недоглядела я, а потом обертки нашла. Ну ничего, у меня здесь все до копейки посчитано. Вот три шоколадки по тридцать четыре рубля — сто два рубля. И конфеты — сто сорок шесть рублей восемьдесят копеек. Двести сорок восемь — восемьдесят. И еще чай индийский. Пятьдесят восемь — сорок пять. Где ж это она такие дорогие чаи покупает? У нас в магазине по пятнадцать берем — и не жалуемся. Получается триста семь рублей двадцать пять копеек.

— Лекарства мне Юленька присылала, — сказал Соломон Моисеевич, — дорогие заграничные лекарства. Жизнь спасла.

— Лекарства надо в аптеке покупать. Пенсионерам скидка. А от дорогих лекарств вред один. Посчитала я твои лекарства — в полторы тысячи твои таблетки нам влетели.

— Но Юленька прислала их от чистого сердца, — заметил Соломон Моисеевич.

— Где это у нее чистое сердце было? Не надо нам от ее сердца ничего. Вот они, полторы тысячи. Да тех еще триста семь рублей. И двадцать пять копеек. Тысяча восемьсот семь рублей двадцать пять копеек. И шоферу я тут положила. Не знаю, — надменно сказала Татьяна Ивановна, — сколько теперь буржуи за такси платят. А я считаю, сто рублей хватит. Всего тысяча девятьсот семь рублей двадцать пять копеек. Все здесь. Два рубля мелочью. Я тут написала, что к чему. Чтобы претензий не было.

Татьяна Ивановна стала запаковывать сверток: сложила деньги с запиской в конверт, обернула его вновь тряпочкой для надежности, перевязала тряпочку веревкой. Соломон Моисеевич в ужасе смотрел на конверт и тряпочку.

— Вот мы ей на выставке отдадим, — сказала Татьяна Ивановна. — Если эта прошмандовка придет.

— Как можно, Танечка? — сказал Соломон Моисеевич. — Это же некультурно.

Он собрался сказать несколько слов касательно этики и норм общежития, но иные события отвлекли его.

Татьяна Ивановна достала из кармана фартука женскую фотографию и предъявила ее Соломону Моисеевичу.

— У тебя в столе нашла. Это что за фифа такая?

Что мог ответить старый усталый Рихтер? Что некрасиво шарить по ящикам стола, что стыдно ворошить бумаги супруга? Что надо интересоваться содержанием бумаг — тем, что написано на листах, а не фотографией, заложенной меж страниц? Что подруга, изображенная на снимке, потому и стала дорога его сердцу, что заполнила вакуум, образовавшийся из-за отсутствия понимания, тепла, единения в помыслах?

— Это Фаина Борисовна, — сдержанно сказал Соломон Моисеевич, — мой добрый друг.

— Одной проститутки мало, так он другую завел. А потом и двух не хватило. Теперь еще одну шалашовку отыскал. Сначала Херовина старая…

— Герилья, — поправил супругу Рихтер, — Марианна Карловна Герилья, уважаемый товарищ моей матери.

— Сперва Херовину завел, — свистящим шепотом говорила Татьяна Ивановна страшные слова, — потом девку позорную в парке откопал, теперь еще одна гадюка сыскалась. У, паскуда! А жена зачем? А чтобы пол мыть. Домработница! Прислуга!

— Не надо, Танечка, — попросил Рихтер слабым голосом, — прошу тебя, не надо.

— Не надо?! А от жены гулять с молодыми паскудами — надо?

— Я ведь люблю тебя, Танечка, — сказал Рихтер устало. Он сам не знал, правду говорит или нет. Конечно, Татьяна Ивановна была бесконечно дорога ему, и годы, прожитые вместе, соединили их в одно существо — но вот жизнеспособно ли это существо? Больная, кривая жизнь; нелепые будни. — Я люблю тебя, — повторил Рихтер, — мы к Пашеньке на выставку собрались.

— Устроил ты мне выставку! Насмотрелась! Какая уж тут любовь! Убирайся туда, где тебе слаще, пусть тебя твои херовины согреют.

Татьяна Ивановна прошла в свою комнату, захлопнула дверь, легла на диван лицом к стене. Рихтер попробовал говорить с ней — она не ответила. Соломон Моисеевич сел за письменный стол, разложил перед собой бумаги. Работать не мог.

Именно сегодня скандал был вовсе ни к чему. В дни, которые требовалось посвятить всецело подготовке будущей парламентской речи — речи, призванной объяснить мир и направить его по прямому пути, — разве мыслимо тратить нервы, разум, время на глупые выяснения банальностей. На что уходят силы?

Рихтер сидел за столом, уронив седую голову на руки. Необходимо было собрать рассеянные мысли, успокоиться и приступить к работе. Близится час. Он выйдет на трибуну и скажет депутатам всю правду, он поведет их за собой. Он напомнит им слова Завета, и устыдятся тогда люди содеянного ими. Отвратят они лики свои от золотого тельца, преисполнятся правдой и мужеством.

Струев предупредил Соломона Моисеевича, что скоро отведет его в парламент. Как-то оно там устроится — Рихтеру безразлична была формальная процедура. Они сделают, что им в таких случаях полагается делать, и он согласится их вести. Что ж, семейные дрязги всегда были помехой великим делам, страдал от них и Сократ. Уйти из дома — но куда? Уйти прочь, как Толстой в последние, гордые свои дни. Можно переночевать у Марианны Карловны — подготовить там свою речь, обрести в ее лице преданного слушателя. Собрать чемодан — и пойти прочь, нет, не бегство от любви он задумал — но бегство к любви, к той единственной, светлой, что оживляет сущее, что светит во тьме бытия.

Трагический разрыв между Любовью Небесной и Любовью Земной, между Афродитой Уранией и Афродитой Пандемос — был очевиден как никогда.

Философия Рихтера получала ежедневное подтверждение в быту; его анализ мирового порядка был справедлив до деталей — вот и в его собственной семье течение событий распалось на два потока. Бытовая жизнь, то есть смена дня и ночи, завтрака и обеда, ежедневное ворчание Татьяны Ивановны, его собственная головная боль и усталость — все это соответствовало социокультурной эволюции, неосмысленному течению событий. Рядом с этим жила История — та великая любовь, которую он питал к жене, то благо, что было обещано миру, великая цель существования, свобода, которая должна однажды оправдать бессмысленные будни. Рано или поздно — но эти пути соединятся. Ведь было же время, когда сливались они воедино, эти потоки — в те дни звенела ликующая победная песня, летел самолет, и сердце было напоено бесстрашной любовью.