Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— Признаю, — сказал Кузин, — все перечисленное тобой — неумно. Ошибок много допущено. Но кто мог знать, Семен! Кто мог предвидеть! Какие планы были! Великие планы! И что теперь — убивать?

— Так уже убивают, ты разве не знал? Убивают давно, каждый день, тебя никто и не спросил — а убивать начали сразу же, как только прогрессивные решения приняли. Ты посчитай — включи сюда Ирак, Югославию, Чечню, Палестину, Молдавию, — посчитай и добавь придурков-коммерсантов, которых отстреливают, как уток на охоте. Посчитай резню на окраинах империи. Посчитай бабок, которые сдохли без пенсии, пионеров, которые пошли в штат вооруженной охраны, беженцев и прочую мелкую сволочь. Убивают все равно. Ты Лугового пожалел? А почему именно его? Он что, хороший человек?

Борис Кузин прошелся по маленькой кухне — шаг вперед, два назад.

— Почему ты рассказал об этом мне? — спросил он.

— Потому, что у меня нет человека ближе, — сказал ему Струев, — потому, что ты стал толстый и смешной, но лучше тебя никого нет. Потому, что у тебя самое прекрасное лицо, какое я видел, а то, что ты отъел себе задницу, — пустяки. Потому, что ты действительно — совесть этой страны, и что же делать, если у страны такая совесть. Потому, что ты должен знать, что я делаю.

— Заметь, Семен, я не просто не одобряю твой план — но считаю его бессмысленным, ужасным и преступным. И надеюсь, что это очередная струевская шутка. Разумеется, ты можешь быть спокоен в отношении доноса. Однако с этим знанием жить не просто. Любопытно: зачем нужно, чтобы я знал об этом?

— Потому, что ты написал книгу «Прорыв в цивилизацию», потому, что я когда-то поверил тебе, вот и отвечай за мою веру. Теперь тебе придется знать немного больше, чем ты знал раньше, — вот и живи с этим. Мы столько лет дрожали бок о бок при советской власти, и тогда не отважились ни на что — неужели и теперь не отважимся? За себя, за меня, за нашу братскую любовь — надо отвечать. Я отвечу, как сумею. Вот и ты отвечай.

— При чем здесь моя книга? — спросил Кузин, багровея. — Ну, написал я книгу. И, между прочим, книгу написал прекрасную. Если бы следовали моим рекомендациям, ах, что говорить! Я и сейчас подпишусь под каждым словом. Ну, не под каждым буквально, есть недоработки, но вектор мысли верный! Какая связь между книгой — и преступлением? Если я правильно понял, — Кузин перестал ходить по кухне и замер, пораженный мыслью, — ты хочешь сделать меня соучастником?

— Когда ты писал книгу, — сказал Струев, — тобой двигала храбрость, а получилось, что зависть и страх. Когда ты писал книгу, ты хотел блага для всех, а пришлось дружить с начальством, летать на конференции, врать и лебезить. Интеллигенция — это, конечно, паршивый материал, но можно сделать так, чтобы твоя книга опять зазвучала.

— Последние годы, — сказал Кузин, — мы с тобой почти не виделись. Когда виделись, ты смеялся надо мной. А теперь приглашаешь в сообщники. — Мысль о сообщниках не давала ему покоя.

— Было тошно слушать твое вранье, я его переживал, как свое. Я потому говорю с тобой сегодня, что хочу извиниться за те годы. Я бы разделил свою судьбу с тобой — да делить уже нечего. Знаешь, — сказал Струев, — я часто говорил тебе гадости. Не очень мне нравилось, как ты живешь, и друзья твои какие- то противные, — Струев поглядел на Клауке, — несимпатичные друзья. Не получилось у нас с тобой разделить жизнь — ну ничего, в другой раз. Прости.

— Ты знаешь, что ты — провокатор, — не спросил, но сказал утвердительно Кузин.

— Провокатор, — сказал Струев. — Правда, целей не прячу.

— Послушай, — сказал Кузин горячо, — считай, что перформанс удался. Ты меня разыграл, и я поверил. Пора остановиться. Прошу тебя, — сказал он, и голос его задрожал от усилия сказать убедительно, — если это не игра — откажись от этой глупости. Понимаю, ты во власти азарта — но ты свободный человек, ты можешь передумать.

— Нет, — сказал Струев, — никакой свободы.

— Есть свобода, — сказал Кузин, — есть свобода, есть право, есть демократия, есть все то, во что я верил и верю! И лучше этого ничего не придумано. Есть цивилизация, и за цивилизацию и свободу я готов умереть. Но не убивать! Пойми — не убивать!

— Когда-то, — ответил ему Струев, — мы жили в паршивом государстве. Потом построили другое государство, еще гаже. И правят нами подонки хуже прежних. А оправдание для их правления придумал ты.

— Я хотел другого, — сказал Кузин. — Мой труд не пропадет даром.

Струев промолчал.

— Его ты убьешь, — сказал Кузин, — а дальше что делать станешь?

— Найдется работа, — ответил Струев. — Дупель вложил столько денег в парламент, что они проголосуют, за кого хочешь. У этих денег сейчас хозяина нет — посадили хозяина. Так и играл Луговой — правильно играл; он дал Дупелю время заплатить, чтобы дальше действовать самому. Старик хорошо рыл, в правильном направлении, не спешил. Неужели я не вроюсь под его подкоп? План простой — рыночный план: то, что уже оплачено, — забираем. Надо взять штаб партии, подлецов и кретинов выбросить, возглавить движение.

Куплю пару важных сенаторов, они на рынке есть.

— Середавкин, — машинально сказал Кузин, — берет миллион.

— Дадим миллион Середавкину.

— А потом что? — спросил Кузин. — Программа у тебя есть?

— Есть программа, — сказал Струев.

— Ты пойдешь прямо сейчас? — спросил Кузин.

— Нужно в несколько домов успеть. Бронную оставил напоследок.

— Побереги себя, — сказал Борис Кузин.

— И ты, — сказал Струев, — побереги себя.

Он подошел к Кузину и обнял его за плечи. Так они стояли, прижавшись щекой к щеке. Потом Струев сказал, оскалясь:

— Ты постарайся, опиши эту цивилизацию.

И Борис Кузин ответил:

— При чем здесь цивилизация, братишка.

Струев уже был на пороге, когда Кузин спросил:

— Клауке нас слышал. Может быть, это тебя остановит?

— Донесет? — Струев с безмерным презрением поглядел на Клауке. — Этот слизняк? Вряд ли. Испугается, что самого возьмут за жопу. Затаскают по следователям. Станут допрашивать, выяснят, что профессор подделками торгует. Посадить не посадят, а деньги отберут. Больших денег нет, понимаю, но те, что есть, — отберут. Ничего он никому не расскажет. — Струев шагнул прочь, потом обернулся. — А впрочем, ты прав. Береженого бог бережет. От спекулянта всего можно ждать. Надо ему язык вырвать. Для верности.

— Как это есть вырвать? — от волнения Клауке стал ошибаться в русском языке. — Вас ви говорить? Майн язык рвать нихт. Не можно!

— Можно. Сейчас вырву, — сказал Струев. — Открой рот, Клауке.

— Я держать мой рот закрыт! — закричал Клауке, не разжимая, однако, губ, и оттого крик вышел невнятным мычанием.

— Хорошо. Смотри у меня: слово скажешь — язык вырву.

И, оставив немца в совершенном страхе, Струев покинул квартиру.

XII

Когда Струев ушел, Клауке не сразу отважился открыть рот. Он хотел удостовериться, что Струева действительно уже нет в квартире, и внимательно прислушивался, как хлопают двери лифта. Наконец он сказал:

— Я понимаю, что это шутка художника была здесь. У Струева концептуальный ум есть, да. Даже очень остроумно придумывал свой план. Смешно, ха- ха-ха. Оригинально весьма.

— Да, — сказал Кузин, — смешно.

— Это ведь есть вполне безобидный шутка, нихт вар?

— Да, — сказал Кузин, — очередной перформанс Струева. Комично, правда?

— О, та! Ошень смешно! — Неожиданно у Клауке появился акцент, он словно разучился говорить по-русски.

— Но мы никому не расскажем, подождем, пусть сам мастер предъявит публике идею. Не станем никому говорить.

— Никогта! — страстно сказал немец. — Никогта! Я не говорить кайне ман никогта найн ничего!

— Ну что, Питер, еще чайку или ты пойдешь? — спросил Кузин, желая спровадить немца.

— О та, их верде пошел нах свой хаус. — Клауке неуверенно поднялся на ноги и сделал робкие шаги: ноги держали его плохо.

Немец ушел, а Кузин еще некоторое время оставался один в пустой кухне. Слышно было, как тикают большие часы с кукушкой, старые часы, приобретенные Ириной для покойного уюта. Пробило восемь, деревянная кукушка высунулась из своего домика, прокуковала восемь раз. Кузин отодвинул кремовую штору, поглядел на темную улицу. За окном стонал ветер, гнул тополя, редкие прохожие поднимали воротники, кутались в пальто. В блочных домах бедного микрорайона горели окна — люди жались по кухням, смотрели телевизоры, пили свой вечерний чай. Завтра спозаранок им опять на службу, опять кинутся они в жерла подземок, станут штурмовать автобусы. Начнется новый бессмысленный день и так же бессмысленно пройдет, как и сегодняшний. И снова люди сожмутся в теплый клубок на кухне, уставятся в беспощадное лицо телевизора. Им расскажут о новых свершениях артистов и политиков — кто куда съездил, кто что приобрел.