— Простите…
— Не прощу, — женщина вдруг хрипло, с бульканьем, засмеялась, и я отшатнулась, а она крепко схватила меня за руку.
— Эй, птичка…
Да что же такое!
— Я человек! — прорычала я в её разукрашенное, немолодое лицо. — Я — человек!
Вырвалась и побежала вперед, угодила ногой в глубокую лужу, чуть не попала под копыто замученной, заморенной лошадёнки и снова испытала желание громко беспомощно разрыдаться. Да я по улице нормально пройти не могу, что уж там говорить о поездке в другое государство или даже Старник. Надо срочно брать себя в руки… руку… крылья… да какая разница! Я вынырнула из толпы и прижалась к стене какой-то лавки, оглядываясь уже более придирчиво. Люди — шумные, озлобленные, угрюмые — пугали. Только решилась подойти к женщине с ребенком — мальчиком лет пяти, — как выбранная мною леди вдруг развернулась и отвесила споткнувшемуся мальчишке звонкую оплеуху, отчего он горестно взвыл, но даже не попытался выдернуть руку, продолжая неровно шагать по мощеной мостовой и смотреть себе под ноги. Я попятилась, сражаясь с мгновенной ослепляющей яростью.
Несного успокоившись, я подошла к тощему, совсем молоденькому юноше, чем-то отдаленно напоминавшем Родерика.
— Прост… — споткнулась на полуслове и исправилась. — Подскажите, как пройти к Лицею?
Паренёк поднял на меня болезненно-глубокие глаза и несколько секунд словно бы осмыслял услышанный вопрос. Потом, покопавшись в карманах, извлек оттуда крошечный обгрызанный грифельный карандаш и мятый бумажный лист, и принялся споро и молча, прислонив листок к стене, рисовать какие-то штрихи, линии, стрелки и буквы. После чего так же без единого слова протянул листок и пошёл, чуть пошатываясь, прочь.
Да это же карта! Хорошо нарисована, несмотря ни на что, вот только как в ней разобраться, не зная названия ни одной улицы… Я уткнулась в лист, примерно определилась с направлением, и пошла вдоль стен домов и лавок, стараясь обходить подальше нищих, всадников, экипажи, детей-попрошаек, знатных дам, блудливых стариков и стражей порядка. Шла, шла и шла.
…когда я добрела до черного лицейского корпуса — вблизи сходство с роялем не было столь очевидным — не привыкшие к долгой пешей ходьбе ноги протестующе ныли, голова гудела от шума, а еще очень хотелось есть и в уборную, можно даже одновременно. Крыло требовало свободы, шея и плечо чесались. Разумеется, люди, живущие здесь, ходят с такими отчаянно-озлобленными лицами.
Вокруг черного здания было на удивление тихо. А вдруг сегодня неучебный день? Или наоборот — какие-нибудь закрытые от внешнего мира… мероприятия? Откуда мне знать, что там у них происходит. Но как бы было прекрасно учиться здесь, быть свободной и принадлежать только себе, пусть даже и пришлось бы ежедневно ходить сюда пешком через весь этот жуткий город на протяжении нескольких лет.
Никаких стражей у входа не наблюдалась, я подошла, открыла двери, не задумавшись даже, были они заперты или нет, — и вошла внутрь.
Глава 25.
Я оказалась в пустом и просторном холле, оглядываясь по сторонам и то и дело ожидая гневного оклика со стороны — но было тихо. Из стен угрожающе торчали большие металлические крюки, на которых висела верхняя одежда — разных цветов плащи, сюртуки, кое-где — внушительных размеров пёстрые зонты. Под крюками стояли тяжелые деревянные скамьи. В правом углу холла высилась статуя, изображающая молодого человека с одухотворенным лицом в старомодного вида камзоле с раскрытой книгой в одной руке и патетически поднятой вверх другой рукой, в причудливо изогнутые пальцы которой какой-то шутник вложил початую бутылку дешёвого хереса — из такой любила наливать себе маленькую рюмочку после завтрака наша повариха Ана.
Как бы бесшумно я не пыталась шагать, стук соприкосновения сапог с полом отдается где-то под высоким потолком.
Судя по наличию одежды на крюках, Лицей вовсе не пуст и не заброшен, просто чем-то… занята?
Я шла, подспудно ожидая озарения, воспоминания, хоть чего-нибудь, но стёртая память предательски молчала. Ничего, ничего не отзывалось внутри при взгляде на коридоры, уставленные, к моему удивлению, многочисленными кривобокими глиняными горшками с разнородными растениями. Еще удивляли окна, словно бы вырезанные в стенах какими-то шаловливыми детьми, не пришедшими к соглашению о формах и размерах: квадратные, прямоугольные и даже круглые застеклённые окошки, расположенные на разной высоте относительно пола, маленькие и большие. Множество дверей, открытых, и потому не вызывающих ни малейшего желания туда заходить, испещряли длинные кротовые норы коридоров. Некоторые стены были вольно изрисованы формулами и датами, исписаны цитатами из книг и признаниями в любви, дружбе и искренней, очевидно, взаимной, неприязни. То тут, то там на широких подоконниках лежали забытые книги, перья, бумаги с записями.
Мне здесь… понравилось. Несмотря на отсутствие людей и откровенный беспорядок, Лицей выглядел живым, настоящим, даже весёлым — вот уж веселья я точно не видела в своём замке, да и в королевском дворце не заметила.
Коридор упёрся в стену, по обе стороны от которой приглашающе темнели приоткрытые двери. А прямо передо мной оказался огромный, в мой рост, стеклянный куб, заполненный водой, зелёными, склизкими на вид, травами, среди которых меланхолично покачивались овальные желтоглазые рыбины, словно буро-зеленоватые яйца древних ящеров из легенд. Я наклонилась, пытаясь рассмотреть их поближе, и рыбы синхронно, одновременно дернулись приоткрыли зубчатые пасти и рванули вперед, стукнувшись о стекло.
Даже рыбы меня не любят.
А потом мне на плечо легла тяжёлая рука.
* * *
Обернувшись, я увидела высокого худого мужчину, в чёрном глухом плаще, до смешного напоминающем моё собственное одеяние.
— Я же сказал! — зашипел незнакомец, — Я же сказал, никому не прогуливать и никому не опаздывать! Чем вы все меня слушаете?! Прочистите свои слуховые отверстия, юная леди! И чтобы к завтрашнему утру объяснительная по поводу вашего отсутствия лежала на моем столе!
— Я не… — мяукнула я, но жердеобразный дядечка не слушал, хватка у него была поистине стальная, и, зажав в этой самой хватке мое многострадальное плечо, он потянул меня за собой в левую дверь, по лестнице, новому коридору и почти пинком втолкнул в какой-то арочный проход.
Совершенно внезапно я оказалась в огромном зале, гулком, гудящем, как улей, битком набитом людьми. Мужчины и женщины, юноши и девушки, почти все в глухих тёмных плащах, сидели на скамьях, поднимающихся лесенкой почти к самому потолку, высокому, в несколько человеческих ростов. Сидели смирно, но это было не напряжённое тревожное ожидание, многие улыбались, переглядывались, что-то шептали друг другу на ухо. Я сделала шаг назад и уткнулась лопатками в острый указующий перст обознавшегося незнакомца.
— Куда-а-а?! — выдохнул он мне на ухо. — Садись, я сказал! И чтобы без фокусов!
Свободное место оказалось с краю, к моему счастью, с левого края дальней скамьи, хотя бы не придётся ни к кому прижиматься крылом. Я присела рядом к молодой девушкой, чьи светлые, пшеничного цвета волосы вольно рассыпались по черной ткани накидки, в этот момент аудитория разразилась апплодисментами и приветственными криками, а на свободное пространство перед скамьями вышел тот самый высокий и худой мой провожатый.
— Приветствую достопочтимых профессоров, студиозусов и вольнослушателей Митракского Лицея науки и искусства! Сегодня, в день трехсотлетия самого вольного в Корине сообщества алкающих мудрости и света разума…!
…Вот уж повезло, так повезло. И почему мы с Кристемом приехали сюда именно в этот день? Я заёрзала на скамье, к счастью, никто больше не обращал на меня внимания, все присутствующие — человек триста, не меньше, с увлечением шептались между собой, периодически апплодируя и одобрительно посвистывая выступающим — за мужчиной на небольшое возвышение вышла женщина чуть постарше меня, с ярко-красными волосами, заплётенными в косу, потом еще одна, средних лет и менее яркая, но крайне громогласная…