Вдруг часы содрогнулись от подножия до циферблата. Оттуда донеслось громкое бряцанье цепей и жуткий скрежет колес часового механизма. Пробило одиннадцать.
— Черт возьми! — взревел полковник.
— Что это значит? — спросил я.
— Что мы проведем хорошенькую ночку, — сказал Этцель. — К тому же здесь вовсе не жарко. Вот что, Шервиль, ты как самый молодой и симпатичный пойдешь позовешь трактирщика.
— Зачем?
— Чтобы он дал нам дров. Нельзя все время есть и пить, по греться можно до бесконечности.
Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.
По дороге заметил картину, на которую, должен сказать, не обращал до сих пор внимания. Да и сейчас бы не обратил, если бы не обстоятельства. Но когда человек тонет или умирает от скуки, он цепляется за любую соломинку.
Я поднес к ней… — ну что я за фат, чуть было не сказал «восковую свечу»!.. — свеча была, конечно, сальная.
Это был рисунок гуашью на спанском дереве. Рисунок был когда–то заключен в позолоченную рамку. Теперь это претенциозное покрытие приобрело черноватый оттенок, которым рама была обязана оседавшим на пей в течение долгих лет копоти и пыли.
На картине был изображен Святой Юбер, парящий в поднебесье. Его можно было узнать по охотничьему рогу, одной из его самых частых эмблем, и, самое главное, по склонившемуся перед ним оленю с сияющим крестом.
Святой занимал верхний угол картины, олень — левый нижний.
На заднем плане — пейзаж, на фоне которого мужчина в зеленой куртке и вельветовых панталонах, обутый в большие охотничьи гетры, спасался бегством от преследовавшего его животного. Оно в равной мере могло изображать маленького ослика или огромного зайца.
— Боже мой, господа, — сказал я, снимая картину со стены и кладя ее на стол, — разгадывать ребусы не очень веселое занятие, но все же, когда нечего делать, лучше разгадывать ребусы, чем злословить о своем ближнем.
— Не думаю, — сказал Этцель.
— Ладно! Сплетничай и старайся при этом говорить правду, а мы с полковником будем разгадывать ребус.
— Должен сказать, что я по собираюсь ничего разгадывать — разгадывайте сами.
— Приступаю: заяц или ослик, бегущий за охотником, и дата — пятое ноября тысяча семьсот восемьдесят…
— А, — сказал трактирщик, входя, — у вас в руках изображение моего деда.
— Как, — спросил Этцель, — вы внук Святого Юбера?
— Нет, я внук Жерома Палана.
— Что за Жером Палан?
— Жером Палан — это охотник, которого вы видите на пейзаже. Вот он бежит со всех ног, а за ним гонится заяц.
— До сих пор, добрый человек, мы видели зайцев, которых преследовали охотники, а теперь видим охотника, которого преследует заяц. Лучшего объяснения и желать нельзя.
— Вам, может, и нельзя. Вы — человек сговорчивый. Мне же нужно, чтобы у каждой вещи были свои резоны.
— Разумеется! Если на картине изображен дедушка нашего хозяина, то он должен знать историю своего предка.
— Тогда пусть он нам ее расскажет.
— Слышишь, приятель? Огня и историю Жерома Палана!
— Сначала я схожу за дровами.
— Очень разумно.
— Тем более что дедушкина история длинная.
— И… забавная?
— Жуткая, сударь.
— Милейший, — сказал Этцель, — это как раз то, что нам надо: дрова и история! Историю!
— Через минуту все будет готово, — сказал трактирщик.
В самом деле: он вышел, но лишь для того, чтобы тут же вернуться с охапкой дров.
— Итак, — сказал хозяин, — вы непременно хотите, чтобы я рассказал вам историю, на которую намекает наша фамильная картина?
— А вы могли бы предложить нам что–нибудь более занимательное?
Трактирщик, видимо, покопался некоторое время в своих воспоминаниях.
— Нет, — сказал он. — Ей–Богу, нет!
— Тогда рассказывайте, друг мой.
— Если когда–нибудь вы, в свою очередь, запишете или станете рассказывать эту историю, ее можно назвать
«Заяц моего дедушки».
— Уж не премину, — ответил я этому достойному человеку. — В наше время, когда мы часто больше озабочены названием, чем самим романом, этот заголовок ничуть не хуже любого другого.
Мы притихли, подобно тем, кто три тысячи лет назад дивился рассказам Энея.
— Мой дед не был богат, но занимался прибыльным ремеслом, — начал трактирщик. — По крайней мере, если верить одной пословице, оно слывет прибыльным. Он был, как это сейчас говорят, фармацевтом или, как говорили раньше, аптекарем. Раньше — это, если вам угодно знать, в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году. Он жил в небольшом городке Тэсе, в шести милях от Льежа.
— Три тысячи жителей. — вмешался Этцель. — Знакомо до боли, будто мы сами его строили. Давайте дальше.
Рассказчик продолжал:
— У его отца была та же профессия, и дедушка, единственный сын в семье, получил в наследство бойко торгующую лавочку и несколько тысяч франков, скопленных моим прадедом покупкой трав за медные гроши и их перепродажей за серебряные монеты, ибо — мне совестно, я ввел вас в заблуждение — он был не совсем аптекарем, а торговцем лекарственными травами.
Безусловно, дед мог сколотить из этих денег кругленькую сумму, которая росла бы, как снежный ком, но у него было два отвратительных порока: страсть к охоте и ученым занятиям.
— Эй, хозяин! — вскричал я. — Поосторожнее со словами. Никто из нас не претендует на то, чтобы зваться ученым, Боже упаси! Но все мы считаем себя охотниками.
— Вы все сейчас поймете, сударь, — продолжал трактирщик. — Если бы вы мне дали закончить фразу или, скорее, дополнить ее несколькими словами, то увидели бы, что я считаю любовь к охоте добродетелью для человека, которому нечего делать, потому что, не зная, чем заняться, он мог бы причинять зло себе подобным, а не животным. Но это великий грех, самый отвратительный смертный грех для человека, который должен питаться от трудов рук своих. Два греха вдвойне повлияли на деда. Наука убила его тело, а охота погубила душу.
— Постойте! — сказал я. — Чтобы выдвигать подобные теории, недостаточно на минуту стать сочинителем. Выдвигать — так объяснять.
— Это я и собирался сделать, но вы, сударь, перебили меня.
— Да замолчишь ли ты наконец! — сказал Этцель. — Мы почти погрузились в сладкий сон, а ты разбудил нас сменой интонации. Продолжайте, почтеннейший, продолжайте.
— Может быть, господа предпочитают вздремнуть? — обиделся трактирщик, сильнее задетый замечанием Этцеля, чем моим.
— Что вы, что вы! — поторопился я возразить. — Но обращайте внимания на слова моего приятеля. Он принадлежит к особому классу наших соотечественников, которых естествоиспытатели выделяют в самостоятельную категорию, genus gomo, species blageur[3]. Продолжайте, мы вас слушаем. Вы остановились на смерти плоти и погибели души вашего деда.