— Жозеф, — сказал Этцель, — если это письмо из Парижа, порвите его.
Через пять минут Жозеф снова возник в комнате с большим конвертом в руке.
— Послушайте, — сказал Этцель, — я вам что поручил?
— Это не письмо, сударь, а телеграмма.
— О Боже, — воскликнул я, — это еще хуже!
— Похоже, наша охота летит в тартарары! — сказал Шервиль.
— Распечатайте депешу сами, друзья, и решите мою судьбу.
Жозеф отдал телеграмму Этцелю, и ее вскрыли. Она содержала в себе три строчки:
«Париж, пятница. Дорогой Дюма, если я не получу «Совести» к пятому числу текущего месяца, то, как мне дали знать Руалье и Ваз, шестого начнут репетировать другую трагедию. Вам понятно, не так ли?
Лаферьер».
Шервиль и Этцель удрученно переглянулись.
— Ну, что вы на это скажете? — спросил я.
— Вам еще много осталось?
— Половина пятой и целиком шестая картина.
— Значит, нет выхода.
— По крайней мере, для меня. Но вы поезжайте. Шервиль расскажет мне об охоте, Этцель приукрасит рассказ, и, не считая того, что я лишусь удовольствия побыть с вами, все будет так, словно я сам съездил в Сент–Юбер.
Я снова взялся за перо, отложенное на минутку на камин, приказал вернуть заряды в охотничью сумку, сумку — в шкаф, ружье — в чехол и с тяжелым вздохом поднялся на второй этаж.
Ах! Если бы кто–нибудь написал за меня эту драму, как славно бы я поохотился!
Пятого вечером законченная «Совесть» ушла почтой в Париж. Шестого утром рассыльный принес мне задний окорок косули, к которому прилагалось письмо:
«Дорогой Дюма,
высылаю вам мясо косули из Септ–Юбера. Сегодня вечером мы с Этцелем зайдем к вам на чашку чая. Обещаю рассказать о такой охоте, о какой вы не слышали со времен Робин Гуда.
Жуане крепко вас обнимает, мы с Этцелем жмем вам руку,
Ваш де Шервиль».
Я дал кухарке рецепт маринада, который составил мой друг Вильмо, один из владельцев «Колокола и бутылки» в Компьени, и снова принялся за работу.
В девять часов вечера объявили о приходе господ де Шервиля и Этцеля.
Триумфаторы вошли под звон фанфар. Первым делом я справился о Жуане. Жуане выдал дочь замуж за сына бургомистра. Охотники прибыли в самый разгар свадьбы.
Через некоторое время Этцель, заранее, казалось, наслаждавшийся впечатлением, которое произведет рассказчик, потряс колокольчиком, предназначенным для того, чтобы вызывать Жозефа, и произнес:
— Слово предоставляется Шервилю.
— Милейший Дюма, — сказал Шервиль, — думается, у меня для вас есть довольно любопытный сюжет.
— Что ж, друг мой, гонорар — пополам.
— Договорились! Теперь слушайте.
— Это приключение произошло с вами?
— Да нет, с дедушкой мэтра Дениса Палана, хозяина харчевни «Трех королей» в Сент–Юбере.
— Сколько лет мэтру Палану?
— Лет сорок пять–пятьдесят.
— Значит, действие переносится к концу восемнадцатого века?
— Совершенно верно.
— Мы слушаем.
— Сначала я должен вам сказать — но так ли? — почему Денис Палан рассказал мне об этом приключении.
— Друг мой! Кажется, вы гоните строку.
— Честное слово, нет! Вступление необходимо. Если я приступлю к долу сразу, без предварительных пояснений, вы ничего по поймете в происшедшем.
— В таком случае, готовьте почву, друг мой. Это великое искусство романистов и драматургов. Только не затягивайте!
— Будьте покойны.
— Из–за свадьбы дочери Жуане, — начат Шервиль, — мы вместо того, чтобы переночевать у него, поселились в харчевне «Трех королей».
Едва туда войдя, мы поняли, что совершили ошибку. С нашей эгоистичной точки зрения было бы лучше поступить нескромно и остаться у Жуане.
Не знаю, останавливались ли когда–нибудь у Дениса Палана три короля и по нраву ли он прибил над дверью столь аристократическую вывеску. Возможно, какие–нибудь три короля действительно попались в эту западню. В любом случае, хоть вы и республиканец, Дюма, долг милосердия требует предупредить коронованные головы, чтобы они, проезжая через Сент–Юбер, не дали соблазнить себя картиной. изображающей трех монархов в королевских костюмах. В общем, короли гоже люди, что бы ни говорил Вольтер: «Pour être plus qu’un rois, te crois–tu quelque chose?»[2]
В трактире «Трех королей» не справляют свадеб и не закатывают пиршеств, долго там не остается ни пеший, ни конный — перекусывают наскоро и дремлют на стуле.
К чести достойного хозяина, большего он и не обещает.
Под красочным портретом трех королей, который служит здесь вывеской, художник в качестве рекламы изобразил небольшой стакан да чашечку кофе. Этим и удовольствовался.
Вы спросите, как полковник, Этцель и я могли выбрать подобное жилище?
На это я отвечу, что мы не так наивны, как кажемся на первый взгляд.
Мы выбрали этот постоялый двор, друг мой, потому что не было другого.
Позвольте мне набросать план харчевни. Описание будет подлинным. Внутренняя часть состоит из трех комнат. Первое помещение служит кухней. Там же спит трактирщик со своей семьей. Вторая комната представляет собой прокуренный зал с низким потолком. Два стола да несколько дубовых табуреток — вот и вся мебель.
Это помещение предназначено для посетителей.
Третий отсек — что–то типа загона–конюшни, где ставят вперемешку лошадей, ослов, быков и свиней.
Так вот, когда утром нам показали единственный зал, в котором мы должны были есть и спать, мы сказали с чисто охотничьей небрежностью: «Прекрасно! У жаркого огня, с чашей пунша, тремя матрасами ночь пройдет быстро».
Лишь когда пришла ночь, мы заметили, сколь длинны бывают иные ночи.
В этом мы убедились уже в одиннадцать часов вечера. Огонь начал гаснуть, бутыль можжевеловой настойки была выпита, а нам совершенно наглядно продемонстрировали, что на постоялом дворе нет ни одного матраса, кроме тех, что были на кровати самого трактирщика — на них лежали вповалку его жена и трое детей. Что до самого хозяина, он оставался на ногах, чтобы умилостивить, насколько это было возможно, господ парижан.
Во время ужина, плох он был или хорош, оживление не угасало. Пока в бутылке оставалась последняя капля джипа, мы кое–как поддерживали разговор.
В камине горел огонь, и очаг французского остроумия время от времени все же вспыхивал.
Потом наступило долгое молчание, каждый, осмотревшись вокруг, попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Некоторое время спустя можно было подумать, что все спят.
Ничего не было слышно, кроме монотонного тиканья больших деревянных часов, украшавших один из углов зала.
Вдруг часы содрогнулись от подножия до циферблата. Оттуда донеслось громкое бряцанье цепей и жуткий скрежет колес часового механизма. Пробило одиннадцать.