Читать интересную книгу Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь

Улыбалась ли она, когда втыкала кинжал между ребер воина, придавленного к земле ее телом в звенящей кольчуге?

Что я прочитаю в ее глазах, когда, наконец, посмотрю в них?

Копыта двух коней мерно застучали по дорожной пыли. Резкие тени от кипарисов по сторонам дороги, палящее солнце, нагревающее головную повязку: нескончаемое и затаенно страшное лето.

Я оглянулся: сзади на дороге было пусто.

— Вторая тень у человека появляется скорее в городе, в толпе, — заметил мое движение Юкук. — А тут было бы слышно издалека — конь тихо ходить не умеет.

— Вторая тень? — удивился я. А потом понял и улыбнулся: хорошее выражение, надо бы рассказать брату, это по его части.

А затем сам Юкук превратился в тень.

Несколько дней он спокойно, вяло, без суеты подстерегал вербовщика, серым пятном передвигавшегося меж рядов больных. И более всего времени тратившего на моих — или почти моих — Омара и Михрамана.

Как можно было длинноногому мужчине, в сторону которого поворачивалось немало голов — по большей части женских, — стать незаметным, я не знаю. Но Юкук, изображая то нетрезвого продавца сладостей, то трезвого больного, день за днем приходившего в больницу лечить какую-то язву, краем глаза наблюдал за вербовщиком — а потом и за его перемещениями по городу.

— Тут еще очень важно уметь видеть на большом расстоянии, в том числе не поворачивая голову, — нехотя поделился он со мной одним из секретов. — И не спешить, никогда не спешить. Тот человек ушел, скрылся от тебя — а ты не суетись, не раскрывайся, завтра начнешь сначала.

В результате Юкуку удалось выявить места, где вербовщик ел днем и вечером, конуру, где он спал, — и, наконец, найти дом, куда он иногда ходил. Тот самый дом, который и был целью его терпеливой работы. Дом располагался в северных пригородах, где багровевшая к ночи вода Мургаба еле угадывалась на горизонте, среди скопищ довольно скромных домишек, почти уже сельских.

Жил, как выяснилось, в этом месте «святой человек», к которому просто так прийти было нельзя — надо было для начала знать, что он существует, а потом уговорить немаленькую толпу его поклонников и приживал бросить на тебя хоть взгляд, не говоря о том, чтобы проводить к самому хозяину.

А дальше я выдержал с Юкуком долгий спор: идти ли мне вот просто так, с улицы, в этот странный дом. Я говорил, что у меня есть имя, и есть положение в Мерве — положение человека, с которым время от времени разговаривает сам Абу Муслим. И я поэтому могу заходить в любой дом и называть там свое имя открыто. Есть у меня и дело, по которому я пришел, — мне надо вырвать из лап этих людей двух моих будущих чакиров. Вполне нормальное дело.

Юкук, после долгих споров, согласился отпустить меня лишь с Нанивандаком («он умница, и голова у него холодная») и ничего не ответил на мои расспросы о том, что будет делать сам.

Чем-то нехороший дом на окраине был похож на больницу, пусть маленькую: там тоже сидело или лежало на земле немало людей, закутанных в широкие бесформенные покрывала. И качающийся свет масляных ламп высвечивал то тут, то там их шевелящиеся в темноте фигуры.

Я, конечно, оказался прав. Прийти и назваться своим именем — это получилось просто и вполне удачно. Ждать мне долго не пришлось.

За свою жизнь я повидал немало людей, которых можно было бы назвать большими, — особенно по сравнению с собственными относительно скромными размерами. Этот, однако, был очень велик, очень волосат, и борода его была мало того что густа, но еще и расходилась в стороны от налитых щек, ложась чуть не на плечи. Среди ночного сада он выглядел как довольно покатая, укрытая головной накидкой гора, чье подножие скрывалось во тьме долин.

Имени этого человека мне никто назвать не потрудился, считая, видимо, что я и так должен его знать, раз уж сюда пришел.

— Ты здесь, потому что душа твоя грустит, человек из Согда, — поприветствовала меня вкусным басом эта гора мяса и волос. — А кто весел в этом мире, полном страданий? Слезы льются из твоих глаз, когда ты один в ночи. Но задумайся: сколько еще таких же слез увлажняет подушки в тот же ночной час? Ты не один, человек из Согда. И как хорошо, что ты здесь. Как хорошо что ты с нами. Но даже и с нами ты долго еще будешь бродить по тропам заблуждений, пока глазам твоим не откроется свет прозрения.

На его круглых щеках и лбу играли красноватые отблески огней. Тихо было вокруг, лишь по углам сада слышался какой-то шепот, шарканье ног. Где-то далеко заржала лошадь. Сегодня я думаю, что ее-то ржание и помогло мне ощутить: если не буду осторожен, то этот глубокий сочувственный бас попросту усыпит меня. Нужно было срочно что-то сказать, сделать, заспорить.

— Свет прозрения? — ответил я с горечью и недоверием, которое мне даже не надо было изображать. — Разве я единственный, кто жаждет его?

— Ты хочешь знать, как прозреть? — улыбнулся он мне из-под накидки во тьме, вдохнул и выдохнул глубоко и медленно. — А такие слова тебе знакомы: «поистине человек обречен на погибель, кроме тех, которые уверовали»? — Он вопросительно посмотрел на меня, и, не дождавшись реакции, продолжил: — Но сюда приходят не только те, кто читает книгу пророка. Нет, не только они. Потому что были и другие мудрецы, и они тоже знали, что значит — отделить свет от мрака. Да, мы в хаосе. Мы — между Ахура Маздой и Ахриманом, и каждому, каждому из нас самому надо понять — кто из сильных и слабых мира сего восседает на троне собственных заблуждений, а кто направляет скакунов своей судьбы к стопам господа. Пролить кровь первых — все равно что дождевой водой оросить растрескавшуюся землю. Но что будет, если каждый станет лить кровь так, как небеса льют дождь? Вот это и будет, что сегодня творится. Нет, только избранный удержит в руке священное оружие…

— Ты называешь имена, которые я слышал в детстве, — укоризненно сказал я бородатому пророку, начиная изрядно уставать от разговора. Он рассказывает мне о богах моей матери! Сейчас, чего доброго, напомнит о боге Голубого Неба, боге отца…

— А я же сказал, что сюда приходят люди, поклоняющиеся разным пророкам, — развел тот мясистые руки. — И что с того? Разве не прав был тот, кто сказал, что человек сам решает, чью сторону принять — света или мрака? Да если бы все, читающие ту книгу или другую, могли бы решить правильно…

— То не было бы в том царстве ни холода, ни зноя… — с иронией отозвался я.

— …ни старости, ни смерти, ни зависти зловредной, — уверенно завершил мой безымянный наставник.

И мы посмотрели друг на друга.

— Ты в этом доме — не чужой, человек из страны Согд, — понизил голос мясистый бородач. — Ты пришел вовремя. Потому что наступают решающие дни. Иной век. И тот, кого называют Махди, — он здесь, он между нами, а мы-то, глупые, проходим мимо и не замечаем. Но подожди немного. Это всегда так бывает — сидишь во мраке, и вдруг — ослепительный свет!

Тут он протянул было руку, чтобы хлопнуть меня по лбу, но наткнулся на мой взгляд и передумал.

— А страдания твои — неси их. Ты хотя бы богат. Имя твое знаменито. А что делать бедным людям? Их груз тяжелее.

Я не для того прожил почти сорок лет, чтобы не научиться замечать, когда кто-то начинает постепенно подбираться к моим деньгам. Но, к чести этого человека, далее он столь чувствительную тему развивать не стал.

— Реши, чего тебе надо, — повел дело к завершению он. — Отдых души? Здесь ты его найдешь. Твоя жизнь станет невыносимой? И тогда ты тоже получишь то, чего жаждешь.

«Ни слова о Заргису», думал я, готовясь уже уходить. «Ни слова. Этот тип опаснее змеи. Но другое слово я все же произнесу».

— Сад, — сказал я. — Когда все кончится… Я хотел бы оказаться в том саду, о котором здесь столь многие говорят.

Он опять начал дышать долго и с наслаждением. А потом, хитро поглядывая на меня, чуть ли не запел:

— И будем мы в садах фруктовых, в тени раскидистой, близ вод текущих и плодов обильных, не срезанных, не запретных, возлежащими на коврах разостланных. И гурии, созданные совершенными, сохраненные девственницами, будут принадлежать стоящим на правой стороне… Да-а-а-а… Но не спеши. И тогда сад придет к тебе, а ты — к саду. К саду вечности, в котором текут ручьи. Там пребудешь ты во веки веков.

— Мудрый человек, — выдавил я из себя, уже встав (надо же как-то было к нему обращаться), — знаешь ли ты, с каким пустяком я к тебе шел? Сейчас мне даже стыдно об этом вспоминать, но, с другой стороны, — две человеческие судьбы не пустяк…

Его лохматая голова в темноте вопросительно наклонилась вбок.

— Два согдийца, один по имени Омар, другой — Михраман. С ними говорил твой посланец в больнице, откуда им скоро выходить. Я хотел взять их к себе. А теперь не знаю, как поступить. Они, эти двое, нужны тебе?

Даже притом, что лицо толстяка так и невозможно было полностью рассмотреть, было заметно, что еще два кандидата на прозрение для него не столь уж важны.