в учебных программах, за слишком мягкое отношение к студентам во время семинаров. Но попало и некоторым старожилам.
Губин тоже получил нагоняй.
– Юрий Андреевич, – нашел его взгляд завкафедрой, – кто у вас отмечает посещаемость?
Он, вздохнув, чистосердечно признался:
– Староста.
– М-так-с… – Людмила Семеновна не по-доброму повеселела. – А ведь мы же договаривались, и персонально с вами в том числе, чтобы преподаватель сам делал перекличку. Сколько раз поднимался этот вопрос, и все равно… Из деканата опять прислали цифры. В частности, по вашим лекциям, Юрий Андреевич. Получается, что студент, например, Иванов отсутствовал на первой паре, потом побывал у вас, а потом отсутствовал на двух последних.
– Ну, посетил любимый предмет, – тут как тут с улыбкой вставил Стахеев. – В какой-то степени – даже похвально…
– Нет, не поэтому! – не приняла шутливого тона Людмила Семеновна. – Просто у Юрия Андреевича перекличку делает староста, а у других – сам педагог. И староста по просьбе этого Иванова ставит в журнале плюсик.
– Но подождите… – Голос Стахеева тоже стал серьезным. – А зачем тогда, спрашивается, вообще нужны старосты? Я да, я отмечаю студентов сам и чувствую себя при этом не человеком, несущим знания, а городовым каким-то. Отмечать, был Иванов на лекции или не был, я убежден, дело старосты. А уж честно он исполняет свою обязанность или нет…
– Дмитрий Палыч, давайте не будем тут разводить… Деканат с меня требует, чтобы перекличку делал преподаватель. Всё. А я обязана деканату подчиняться! У нас все-таки пока государственный вуз.
Реплики Стахеева, конечно, отвлекли внимание завкафедрой от Юрия Андреевича, и тем не менее он чувствовал себя паршиво. И оставшееся до конца заседания время думал с обидой: «Вот Илюшину такое замечание сделать никому никогда и в голову не придет – что не сам проводит эту чертову перекличку. Он себя так поставил, дескать, и про журнал никакой не помнит. Его дело – донести до аудитории свои бесценные соображения о поэтике Блока. А меня отчитывать – в порядке вещей». И еще вдобавок вспомнился преподаватель отечественной истории двадцатого века Стаценко, который издавна начинал занятия так: «Не желающие слушать могут покинуть помещение. То, что вы присутствовали, конечно, будет отмечено. Пожалуйста!» А по ходу лекции, наткнувшись, наверное, на равнодушные лица, Стаценко вслух сетовал: «Лучше б я говорил это сейчас стенам моего кабинета. Больше толку бы было». И ничего – никаких претензий, ведь он – уникальный ученый, каких в его области, может быть, на всю страну пять-шесть. Губин же, кто такой этот Губин? Рядовой кандидат филологических наук, таких в одном их городе как собак…
– Не грусти, старичок, – приобняв, успокаивал его Дмитрий Павлович. – В любой работе издержек по горло.
Они не спеша шли по институтскому коридору. До открытия казино оставалось около четырех часов.
– Что, давай-ка в «Корону», что ли, заглянем? – предложил Стахеев.
Губин неожиданно для себя слишком легко согласился:
– Да, надо подкрепиться, конечно!
Заказали бизнес-ланч и четыреста граммов «Серебра Сибири». Подняв первую рюмку, Дмитрий Павлович пошутил:
– Вот он, русский деловой обед, – обязательно, хе-хе, с водочкой.
Выпили, плотно закусили салатом, и Стахеев вдруг шлепнул себя по лбу ладонью.
– Черт! Забыл ведь совсем… – Достал из внутреннего кармана пиджака чистый узкий конверт. – Вот, держи, твой гонорар. Целый день таскаю… Пять тысяч.
– Пять?! – испугался Юрий Андреевич, заглянул внутрь конверта; там лежали пять голубовато-белых новеньких купюр. – Не слабо. – И уточнил: – Это за фотографии?
– Ну да. И за ролики. Видел? Хорошо получилось, по-европейски почти… За сегодняшнюю работу – дней через несколько. Думаю, выше будет… Сегодня и нагрузка повыше. – Стахеев снова наполнил рюмки. – Давай по второй, пока наш деловой ланч не простыл.
Появление этих пяти тысяч (и, может, плюс к тому водка) поправило настроение. Деньги, солидные деньги, казалось, упали почти ни за что. Ради пяти тысяч он давал лекций двадцать – в общей сложности больше суток шевелил языком, – да еще проверял курсовые и рефераты, на заседаниях кафедры терпел придирки Людмилы Семеновны; ради пяти тысяч жена просиживала два с лишним месяца в табачном киоске, а дочь без малого три месяца торчала на рынке. И вот за пару каких-то часов возни с переодеванием в форму французского маршала, за позирование перед камерой и фотоаппаратами он получил пять новеньких тысячных бумажек… И плевать – теперь плевать тем более, – если кто-то узнает или уже узнал его, захихикает вслед, уважать перестанет. Ничего. Зато как он отдаст деньги жене, заметив точно бы между делом: «Может, сапоги посмотришь себе на осень. Старые-то вроде уже не кондишен».
Но при воспоминании о жене возник и тяжелый вопрос: говорить или нет, как он заработал эти пять тысяч… Вообще-то у них с Татьяной (по крайней мере – с его стороны) никогда не бывало друг от друга секретов и недомолвок… А если он начнет по вечерам допоздна не появляться дома, то волей-неволей придется все объяснить… Да, жену надо сегодня же ввести в курс дела, а дочь пока, наверно, не стоит. Потом, когда сам привыкнет к своей новой работе…
В «Ватерлоо» ему предоставили отдельную комнатку рядом с кабинетом менеджера. Стулья, журнальный столик, театральная ширма в углу, на стене – огромное зеркало. Под зеркалом тумбочка, рядом – высокое, как в парикмахерских, кресло.
– Зачем такое зеркало, в полстены? – удивленным полушепотом спросил Юрий Андреевич Стахеева.
Тот пожал плечами, но появившаяся в комнатке парикмахерша из театра (она работала с ним и в тот день, когда были съемки для рекламы) отчасти прояснила этот вопрос.
– Садитесь, – с ходу велела, выкладывая на тумбочку разные кисточки, тюбики, коробочки.
Зять Стахеева, коренастый, коротко стриженный (внешность классического нового русского из анекдотов) парень лет тридцати пяти, заметил:
– Сначала, кажется, переодеться бы надо.
– А, да, извините! – Гримерша кивнула и так же быстро, как и вошла, исчезла.
И снова Юрий Андреевич почувствовал себя дорогой, опекаемой всеми куклой; даже в теле появилась какая-то ватность – ноги и руки не слушались, они словно были соединены с туловищем тонкими нитками, не имели костей. Голова стала пустой и в то же время тяжелой, она безвольно покачивалась на шее… «Н-да, кукла и кукла, – отрешенно подтвердил самому себе Губин, кривя губы в усмешке, – Винни-Пух».
Самым сложным и противным в процессе одевания было натягивание лосин. Тонкие, но поразительно прочные, они крепко обхватывали ноги, стягивали их, казалось, пережимали все вены и жилы. Чтоб согнуть и разогнуть колени, требовалось прилагать усилия, и походка становилась петушиная, Юрий Андреевич казался теперь себе не куклой, а каким-то Яичницей из гоголевской «Женитьбы»… Вдобавок от этой стянутости между ног образовался ничем не