вы ведь за рулем…
Книжка лежала тут же на столе. Иллюстрации к романам я, как правило, подбираю сам, и «Игра в слова» не стала в этом отношении исключением. На ее обложке была воспроизведена картина Мухи «Ирисы». Старик провел по ней ладонью, пожевал бледными губами.
— Внучка советовала почитать, она у меня умница…
— И что же такого сказала? — поинтересовался я, как если бы из вежливости и для поддержания разговора. Отхлебнул из стакана в серебряном, судя по всему, подстаканнике.
— Что?.. — повторил старик и на мгновение задумался. — Сказала, фантазия у автора богатая, умудрился вывернуть себя наизнанку…
— Как это? — не понял я вполне искренне.
— Трудно сказать, я мало прочел, — развел руками Лукич, — да и интерес у меня свой, специфический. Не хотелось бы только, чтобы выдумка автора оказалась болезненной, а то, знаете ли, наворочают от избытка рвения такого, святых выноси…
Мне бы тоже этого не хотелось. Дед между тем смотрел на меня с хитрым прищуром, и я подумал, что раскрыт. Но как? На задней стороне обложки фотографии моей вроде бы не было.
— Готов биться об заклад, — произнес с интригующей улыбкой Лукич, — вам не удастся сказать глупость, такую, чтобы в ней нельзя было найти смысла! — Задребезжал мелкими смешочками. — Хотите попробовать?.. — Махнул рукой. — И не пытайтесь! Произнести настоящую бессмыслицу чрезвычайно трудно. Мозг человеческий настолько изощрился, что что-нибудь да найдет…
Довольный собой, взялся за пузатый чайник, подлить в заварку кипятку. Из окна комнаты просматривался вход в торговый центр. Удивительно, насколько старик сохранил интерес к жизни, думал я, наблюдая за чехардой рекламных огней, и это в то время, когда молодым все подряд фиолетово. Научиться любить жизнь невозможно, с этим Божьим даром, как с серебряной ложкой во рту, можно только родиться.
— Скажите, вы ведь философию изучали, она вам не чужда?
И еще как, подтвердил я его догадку кив-. ком головы, особенно марксистско-ленинская! Сроднился с ней, когда на первом курсе выгнали пинком под зад с экзамена. И, надо признать, за дело. Для сдачи требовался конспект работ Ильича, и он у меня был, написанный женским почерком. Но проблема состояла в другом: у первой страницы тетради напрочь отсутствовали поля. Сдавать с ней ходила вся группа, и каждый раз виза преподавателя аккуратненько отрезалась, о чем не знать он не мог. Я же шел последним, на мне доцент и выместил свое неудовольствие необходимостью преподавать этот бред. Впрочем, глубиной знания предмета я его тоже не потряс.
— С Хайдеггером знакомы?.. — продолжал с надеждой в голосе Василий Лукич.
Обижать старика не хотел, но не сдержался:
— Пил с ним намедни в буфете ипподрома пиво…
Извиняясь, улыбнулся. Кое-что о знаменитом немце, конечно, слышал и несколько раз его цитировал, но заумью постмодернизма не увлекался. Вот, значит, куда старика кинуло, и это вместо того, чтобы думать о вечном!
Лукич, надо отдать ему должное, на глупую мою выходку не обиделся. Если и остался ответом недоволен, то этого не показал. Покивал сухонькой, седой головой:
— У вас хорошее чувство юмора, правда, несколько необычное! Так вот, Хайдеггер… — Умолк, словно ждал, что еще что-нибудь отчубучу, но я молчал в тряпочку. Сделав глоточек чая, начал сначала: — Мне особенно импонирует его мысль о том, что мир есть текст. Вы можете себе такое представить?
И это он спрашивает меня, превратившего в текст свою жизнь? Меня, двадцать лет с упоением игравшего словами? Загнавшего себя этой игрой, как скаковую лошадь, до полусмерти? Да, Лукич, могу! Могу представить в образах, а хотите, в переводных картинках. Переводящих отпущенное мне время в коллекцию книжек на полке. Я все могу…
— Вот и славненько! — улыбнулся старик, прочтя в моих глазах ответ. Подумал, наверное, пусть сер и неотесан, зато хотя бы не хамит. — В таком случае вам должно быть понятно, если я скажу, что язык есть знаковая структура, являющаяся вместилищем значений, независимых от их связи с событиями обыденного мир.
— Да, — согласился я, — нам всем свойственно нести пургу, не имеющую ничего общего с тем, что происходит…
Слава Богу, он меня не слушал, продолжал:
— Смысл появляется в контексте отношений между словами, а вовсе не вследствие их соответствия действительности. Поэтому тексты не несут истину, а создают мир, в котором человеку приходится жить…
Мне ли, дорогой Василь Лукич, этого не знать! Тем только и занимаюсь, что обретаюсь в положенных на бумагу миражах. Прежде чем обмануть других, покупающих, желая обмануться, книгу, обманываю сам себя. В этом виде спорта со мной сложно тягаться. Язык, с его обилием жонглирующих словами смыслов, мой хлеб насущный, я заполняю текстами пустоту бытия. Иду над ней, как над бездонной пропастью, по натянутой до струнного звона нити сюжета. И что симптоматично, начертанные на могильном камне строки, не оставят меня в покое и в послесмертии.
Сидевший напротив старик двигал бескровными губами, из чего я сделал вывод, что все это время он продолжал говорить.
— Знакомясь с работами Даррида, — бубнил Лукич, позабыв, как я обошелся с Хайдеггером, — приходишь к выводу, что он во многом прав. Текст опосредует окружающую нас действительность, мы мыслим ее словами и связанными с ними образами. Это можно сравнить с театром теней, по их движениям мы судим о том, что происходит за занавесом на сцене…
О Господи, то же самое говорила Варя, только о картах Таро! Неужели нет ничего менее зыбкого, что мы хватаемся за тени, как за спасительную соломинку? Мало того что не знаем, откуда и куда идем, так еще и живем в неведении…
Как если бы слышал мои мысли, Василий Лукич ответил:
— Только и есть у нас что вера да любовь, а больше ничего нет! Мир, по мнению Бердяева, являет собой начатый Богом текст, дописывать который предстоит человеку. Он вошел в нашу жизнь, стал основой культуры и истории…
Поэтому, практикуясь в чистописании, мы ее так часто и переписываем, подумал я, но вслух ничего не сказал.
— Используя текст как инструмент, мы строим модель мира, — разошелся Лукич, посматривал на меня победителем, — и что важно: она, эта модель, работает! Посредством текста мы познаем мир…
Делая вид, что слушаю, я взял со стола книгу, полистал. Посмотрел на заднюю сторонку обложки, фотографии действительно не было. Нашел нужную страницу. Дождавшись паузы, как бы между прочим, заметил:
— И все-таки, Василий Лукич, есть во всем этом одна странность! Когда болит душа, мы берем гитару или подсаживаемся к инструменту, но никому и в голову не приходит перепечатать в свое удовольствие что-нибудь из любимого. Почему так? Вроде