ангел не без колебаний и собрался было продолжать, как бес его остановил:
— Что значит «допустим»? Это не тебе, это бабам решать, крутить динамо или допускать до тела! Ты мне тут мыслью по древу не витийствуй, говори, как оно есть. Взялся объяснять, объясняй, а то знаю я ваши интеллигентские штучки. Забалтываете все до самоварного блеска, только бы выставить себя в выгодном свете. Вижу, хочешь Николашку выгородить! — все больше распалялся Гвоздилло. — Кто он тебе? Сват? Брат? Шут он гороховый — вот кто, каких тринадцать на дюжину! Изолгался весь, вранье поставил на поток и стрижет купоны. Изображает из себя, малахольный, невесть что, а ты ему потакаешь… — Не соразмеряя силу, схватил Маврикия за грудки и, словно пушинку, оторвал от пола. Зашипел, сделав страшные глаза, ему в лицо: — А знаешь ли ты, что этот тип и на нас с тобой замахнулся? — Как это, — не понял Мавря, без труда освобождаясь, — что ты несешь?
— Как, как, сядь да покак! — передразнил его Гвоздилло. — Представляешь, считает, что и нас с тобой он тоже пишет! Как будто мы без его писаний не существуем… — Не совладав с нервами, вытряхнул из пачки черного табака сигариллу и поднес к ней зажигалку. Пыхнул вонючим дымом. — Будь моя воля, я бы его голыми руками!..
Ангел нахмурил высокое чело и прошелся легкой поступью из угла в угол студии. Постоял в задумчивости у топчана, вглядываясь в лица спящих, вернулся к наблюдавшему за ним Гвоздилле. Произнес с расстановкой, взвешивая каждое слово:
— Знаешь, Гвоздя, по большому счету он прав!
Достал леденец и, развернув бумажку, положил сладость за щеку. Помолчал, интригуя. Как ни был беспардонен и напорист бес, а нарушить затянувшуюся паузу не посмел. Понимал, те, кто на небесах, ближе к Создателю, а значит, лучше информированы, в то время как обитателям преисподней приходилось довольствоваться слухами.
— Да, Гвоздя, да, — продолжал ангел с расстановкой, — хотим мы того или нет, а факт приходится признать. Не все, естественно, так просто, как ты сказал, но резон в этом имеется. — Поднял на беса сияющие глаза. — Сущность ты дремучая, но и тебе должно быть известно, что такое эгрегор…
— А то! — фыркнул бес обидчиво и, поскольку Маврикий выжидательно молчал, вынужден был продолжать: — Еврей такой, финансист, по-нашему барыга…
Маврикий скорбно вздохнул:
— Приблизительно этого я и ожидал! Ясный перец, в академиях ты не обучался, но мог бы знать, что добро и зло, которые мы с тобой персонифицируем, появились в мире лишь с приходом в него человека. Природа их не знает…
— Ври больше! — ухмыльнулся бес. — Чё ж зверье дружка дружку жрет, одна сплошная пищевая цепочка. Пургу гонишь, Мавря, мозги компостируешь…
И с высоты своего роста наградил ангела издевательским взглядом.
Маврикий, сложив молитвенно ладони, потупился:
— Господи, Господи, за что послал Ты мне кару сию! — И уже совсем другим, полным иронии тоном продолжил: — Тебя послушать, так и смерть — зло, а ведь она одна придает человеческой жизни осмысленность. Если ты читал книжки нашего подопечного, мог бы эту отнюдь не новую мысль на их страницах найти. Эгрегор же, Гвоздя, — ангел поднял глаза к балкам потолка, — это понятие, требующее абстрактного мышления, а у тебя и с будничным проблемы. Как ты думаешь, почему, когда истово молятся святому, он помогает?
— Чего тут думать, — пожал широченными плечищами бес, — работа у него такая!
— А потому он помогает, — продолжал ангел, оставляя слова Гвоздиллы без внимания, — что своими чаяниями и молитвами люди дают ему силу! Они, между прочим, как и мысли, очень даже материальны и создают в тонком мире структуры, общее название которых ты принял за имя барыги…
— Приблизительно это я и имел в виду, — прогудел Гвоздилло, — только сказал другими словами! — Почесал смущенно поросший жесткой щетиной подбородок. — Сила-то, как ни крути, в деньгах, так что при философском рассмотрении вопроса…
Ангел проигнорировал и это его замечание.
— Если истово молиться и быть искренним, — продолжал он, — то открывается доступ к эгрегору и ты получаешь испрошенное. Для сообществ людей он что-то вроде ангела-хранителя человека, есть у каждой страны, религии или даже какой-нибудь фабрички, на которой делают макароны…
По мере того как Маврикий говорил, бес все больше втягивал в плечи голову.
— Слышь, Мавря, — заметил он едва ли не жалобно, — тут такие дебри, черт ногу сломит! Ты, братан, на примерах, чтобы пальцами потрогать…
— Что ж, можно и так! — согласился ангел. — С государством и конфессией все и без того ясно, возьмем с тобой какой-нибудь заштатный театрик с его проблемами и дрязгами. У всех имеющих к нему отношение есть общие, присущие только им устремления…
— Доступно! — кивнул похожей на половую щетку головой бес.
— Если чиновники трясутся, чтобы их не выгнали и не схватили за руку, то артистам в первую очередь хочется известности, а лучше славы…
— А еще денег и ролей, чтобы доставались не только приме, с которой спит постановщик! — влез со своим комментарием из жизни Гвоздилло. Пустился в воспоминания:
Была у меня в подопечных одна актрисулька, так Департамент темных сил в полном составе отдыхает! Администрация театра от ее интриг воем выла, главного режиссера три раза из петли вынимали. Народная, в своем деле артистка, заслуженная…
— Кхе, кхе! — покашлял в кулак Маврикий. — Так вот я и говорю, у каждой человеческой общности имеется свой эгрегор, к которому человек принадлежит…
— Постой! — оборвал его на полуслове бес. — Тебя послушать, получается, у нас, у темных, тоже имеется этот, на букву «э»? — Заглянул с надеждой в глаза Маврикию. — Пусть подержанный, пусть секонд-хенд, но ведь есть?..
— В том-то и беда, — подтвердил его догадку ангел, — и не один! А все потому, что люди мало чем отличаются от свиней, любят вывалиться в грязи. Что ж до их желаний и устремлений, тут тьма египетская. Ненависть, зависть, обжорство, — начал он загибать пальцы, — жадность, лесть, сутяжничество… — махнул безнадежно рукой, — впору разуваться! Потому-то зло на земле и неискоренимо, что его питают черные мысли и чувства…
Гвоздилло тем временем о чем-то напряженно думал. Так интенсивно, что поросшие черным волосом уши подрагивали.
— Теперь понимаю!.. — протянул он, и на его толстых губах взыграла самодовольная улыбка. — Видно, писательский эгрегор — вещь порченая, с душком, вот наш подопечный дурью и мается. Чувствует, что где-то рядом течет другая, нормальная жизнь, а самому так не живется. Вроде бы не совсем урод, и бабы есть, и бабки водятся, а все ему не то и не так… — Перевел взгляд на ангела. — Слушай, ты тут наговорил сорок бочек арестантов,