числа степеней свободы. Надо только ввести новые переменные.
Пройдут годы, и за эту работу я получу Сталинскую, или, как она стала называться к этому времени, Государственную премию.
В тот вечер я сразу понял перспективы, которые открывает обнаруженный факт, что он означает и с точки зрения большой науки, и для технических приложений. У меня родился план работы – работы, которая должна занять, вероятно, целый ряд лет. Радостный, я вернулся домой и с порога сказал своей жене: ты знаешь, а у меня в руках докторская диссертация! Моя покойная жена относилась, и не без оснований, довольно скептически к подобным высказываниям. Да и ко всей моей научной деятельности, честно говоря! Меня не раз подводил неоправданный оптимизм. Задачи появлялись, казалось, что их решение перевернет мир, а затем незаметно исчезали. Чаще всего они оказывались гораздо сложнее, чем я думал сначала. Вот и сейчас, она только отмахнулась и позвала меня ужинать. Впрочем, мне это настроения не испортило. Но обоснованность своей затеи я все же решил проверить.
В Воронежском университете работал профессор математики Селим Григорьевич Крейн. Будучи моим ровесником, он успел сделать в науке куда больше, чем я, и, конечно, гораздо лучше меня знал функциональный анализ. Я ему написал письмо и попросил меня послушать. Собрался небольшой семинар. Из известных математиков на нем присутствовал еще М. А. Красносельский, который заведовал кафедрой в том же университете. Семинар прошел тихо и спокойно. В целом мою теорему одобрили. Каких-либо ляпов в доказательстве не обнаружили. Что же касается перспектив, то о них посоветовали поговорить с академиком С. Л. Соболевым.
Однако прошло не менее полугода, прежде чем я попал на его семинар. На семинаре у академика Соболева я держался куда более уверенно, чем у Келдыша. И дело было не в моей возросшей опытности. Совершенно иная обстановка создавалась вокруг самого Сергея Львовича. Он был человеком другого склада, чем Келдыш. Соболев светился доброжелательностью. Во время доклада не было настороженного, подозрительного молчания. Он сам подсказывал формулировки, комментировал выкладки, следил за доской. Одним словом, он был не грозным судией, а участником доклада. Это была моя первая с ним встреча. Первая как автора работы. В качестве слушателя я уже несколько раз бывал у Сергея Львовича.
Соболев, который был избран в академики в возрасте тридцати одного года, производил блестящее впечатление. Он был высок, строен и казался очень молодым – почти мальчиком, хотя в те годы ему было уже хорошо за сорок. Первый раз я увидел Соболева на семинаре, знаменитом семинаре Петровского – Соболева – Тихонова. Каждое его заседание – событие в математической жизни.
На том заседании, где мне довелось присутствовать, случился эпизод, как мне сказали, характерный для семинара. Докладчик доказывал нечто мудреное. Как мне казалось, в аудитории никто ничего не понимал. Когда теорема была доказана, воцарилось неловкое молчание. Его нарушил академик Петровский: «Я не могу понять, почему…» – и он сформулировал вопрос. Ему ответил академик Соболев, по-моему, больше ради того, чтобы поддержать докладчика: «Ну, как же, Иван Георгиевич…» Он вышел к доске и повторил схему доказательства. Потом теорему понял, кажется, Тихонов. Во всяком случае, он ее положительно прокомментировал. Дальше началось уже нечто комичное. Вроде бы весь семинар, кроме Петровского (и, конечно, меня), все уже понял, и присутствующие начали хором объяснять Петровскому, в чем суть дела и как все просто! И вообще есть ли здесь что-либо такое, что трудно понять? Но Петровский упорно продолжал не понимать. Наконец, что-то невнятно говоря, пожимая плечами и как бы стесняясь своего непонимания, Петровский вышел к доске и… построил пример, показывающий, что теорема элементарно неверна.
Кажется, никто не почувствовал неловкости, кроме Тихонова (и меня).
Но на том семинаре Соболева, где я делал доклад, никаких историй уже не происходило, все было гладко. А после семинара Сергей Львович подошел ко мне и сказал, что полученные результаты – прочная основа для докторской диссертации. Более того, он готов рекомендовать меня в докторантуру Математического института имени Стеклова.
На следующий день Соболев привел меня к его директору, академику Виноградову Ивану Матвеевичу. Эту встречу трудно забыть, столь комичной она была. Виноградова я знал давно. Когда я был еще студентом МГУ, Виноградов читал нам курс теории чисел. Читал, надо признаться, не плохо, а очень плохо. Мы его почти не слушали, и он читал только нескольким прилежным пятерочникам. Нас стыдили. Говорили, что Виноградов великий математик, что он решил какую-то проблему Гольдбаха. Но нас мало трогали и деканатские увещевания, и живший неизвестно когда и зачем этот самый Гольдбах. И мы голосовали ногами. Так вот, теперь я стоял перед великим ученым, и он меня с любопытством рассматривал. Я радовался, что пришел не в кителе, а в свитере.
Сергей Львович начал рассказывать Виноградову о моей работе, которая, как я понял, того совершенно не интересовала. Он быстро свернул научный разговор и перешел на совершенно другую тему. Его почему-то очень заинтересовал вопрос, а не еврей ли я? Я ему объяснил, что нет. Он начал допытываться, какие были фамилии у дедушек и бабушек, причем его особенно интересовали девичьи фамилии моих бабушек. Виноградова очень насторожило то, что фамилия одного из моих прадедов была фон Шперлинг. Он остановил разговор и стал в меня вглядываться. Я понял, может быть, по-своему и сказал с усмешкой: «Но он же фон». На что Иван Матвеевич, почти серьезно: «Фоны тоже бывают из жидов». Я видел, что Виноградов разыгрывает какую-то привычную комедию, попросту говор я, валяет дурака. Соболев следил за происходящим с усмешкой понимающего человека.
А финал был уже совсем неожиданным.
Виноградову придуманная им игра, видно, уже надоела. И он резюмировал: «Ну, все-таки в вашем роду был какой-то Моисейчик. От него вы все и пошли». И, помолчав несколько секунд: «Ну, ладно, давай потянемся». Он снял пиджак и поставил на стол локоть.
Виноградову тогда было, вероятно, около семидесяти. Рука у него была крепкая, жилистая – не математика, а крестьянина. Но я в те годы занимался большим спортом да и был в два раза моложе. Для приличия я подержал его руку, а потом медленно и спокойно ее положил. И добавил: «А вы, Иван Матвеевич, сильный».
Я понял, что игра закончилась. Виноградов повернулся к Соболеву: «Ну что, берем Никиту?» И с тех пор Иван Матвеевич звал меня только по имени и только на «ты». Мы вышли с Сергеем Львовичем вместе. Он как-то очень тепло со мной попрощался, и я понял, что в спектакле, который только что окончился в кабинете директора, я достаточно взвешенно сыграл