— Не казнила бы, Пётр Александрович. Я ей отписался перед вступлением армии — вся вина́ на мне. Принудил я, дескать, генерала Вейсмана, а тебя обманул подло. Mea culpa! После такого казнить тебя или Отто Ивановича у неё бы рука не поднялась.
— Экий ты человек, Павел Петрович! — задумчиво протянул Румянцев, пристально глядя на меня. Вейсман тоже уставился на меня, будто в первый раз увидел.
— Давайте, господа, лучше обсудим дела текущие и будущие планы, а про то, что было… Кто старое помянет, тому глаз вон! — опять блеснул я знанием русских пословиц. Румянцев опять захохотал, а Вейсман смущённо крякнул.
— Позвольте, Пётр Александрович, я Вас сначала порадую? — начал я, хитро улыбаясь.
— Порадуете меня старика? А чем же Вы ещё можете порадовать, коли война-то почти выиграна?
— Выиграна она будет, Пётр Александрович, только тогда, когда мир подпишем.
— Тоже правильно.
— Так вот, так получилось, что у нас в плену Великий Визирь оказался…
— Знаю, наслышан. Реляции читать умею! — заворчал фельдмаршал, решивший, что я ему пыль в глаза пускаю.
— Так вот, драгоценный Пётр Александрович! Не один Визирь нам попался, а ещё, и это Вы в реляциях прочесть не могли, ибо своей волей определил я это важной тайной, в документах пока не отражаемой, большая казна турецкая!
— Что-о-о? — Румянцев опять побагровел, но Вейсман, уже понявший эту слабость фельдмаршала, сунул ему в руку кубок с вином, к которому Румянцев жадно приник. — Сколько там?
— Ещё даже не считали, подвал там очень большой, а людей мало, но, на первый взгляд, не меньше пяти миллионов пиастров[107]. Даже охрану нормальную не поставишь, а коли считать начнём, то все узнают, и тут такое случится — не отобьёмся — со всей Османской империи бандиты набегут.
— Да, Вы правы…
— Третьего дня, башкиры нашли в городе. Хорошо, что ребята умные и верные — сразу ко мне прибежали, я велел им молчать до особого указания. Вон они — у крыльца стоят. А там, на постой десяток суздальцев поставил — сказал, что там секретный турецкий архив. Как Вы прибудете — откроем и изучать начнём. Так что, тайна это пока.
— Вот ты голова, Павел Петрович! Как придумал!
— Спасибо, Пётр Александрович! Старался!
После такой новости наш разговор приобрёл характер дружеской посиделки — всем надо было снять накопившийся стресс, да и в такой обстановке текущую ситуацию проще было обсуждать. Да, победа была грандиозная, до Константинополя рукой пода́ть, в само́й Турции войска закончились, а восстания, напротив, начались. Так ещё и главная армия наша цела и может наступать дальше.
Но вот зачем? И сейчас-то мы захватили территорий много больше, чем сможем удержать и освоить. Да и турки нам столько никогда не отдадут, а если и отдадут, то Австрия непременно на нас нападёт, чтобы себе эти земли забрать. Так что, нам явно столько не надо. А надо бы определить, о чём, как и с кем нам торговаться, и вообще, что делать-то нам дальше?
Варианты были разные, начиная с того, чтобы сокрушить Турцию окончательно и потом делить её со всеми прочими интересантами, и заканчивая тем, что немедленно начать мирные переговоры. Однако и первое, и второе решения были плохими, ибо тратить силы на войну, чтобы отдать результаты соседям было просто нелепо, а если сейчас начать мирные переговоры, то Османы смогут тянуть время, решить свои внутренние проблемы и снова сцепится с нами.
Мы думали долго и только к утру, уже сильно набравшись хороших вин, которые в изобилии были в обозе визиря, постановили, что, по-хорошему, надо нам всю Мезию и перевалы на Балканах взять, чтобы турки уж точно не дёргались. А цели в войне надо ставить такие: Россия должна получить всё Причерноморье от Днестра до Кубани, включая Крым, да Кабарду уже окончательно нашей признать. А остальное — не дадут, да и не стоит.
Уже утром, после попойки, Румянцев велел большей части армии собираться в дальнейший поход и через несколько дней отправился с армией к Балканским горам. Я же, вместе с Вейсманом, остался в Варне, так же как и прочие раненные. Рана ныла, нога не позволяла ходить, так что я сидел и грустил. Ну, не совсем грустил, ибо через неделю после Румянцева ко мне прилетела Маша, ну и папа её с ней, конечно. Но Маша вернула мне доброе настроение и позитивный взгляд на мир.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Дав понежиться несколько дней, мне на голову сел Маровкордат-старший, справедливо заметив, что мир нужно творить заранее. Пришлось вернуться к активной деятельности, точнее сказать к переписке. Я, конечно, сразу после Варны сообщил всем своим корреспондентам и маме о том, что я жив и практически здоров, а наша армия одержала грандиозную победу, но дальше этого не пошёл, не выработав для себя окончательно дальнейшую стратегию поведения. Теперь же настало время с ней определиться.
С мамой мы давно обсуждали, как нам заполучить власть, достаточную для проведения изменений в обществе. Сложилось неприемлемое положение, при котором верхушка общества, развращённая и разуверившаяся в христианских ценностях, тащила силком государство в про́пасть, не понимая этого. А у нас, самодержцев-монархов, не хватало сил и влияния развернуть Россию в нужную сторону. И вот надо было найти те методы, которые позволят нам обрести возможность сделать это.
Первый шаг, к победе в войне и получению популярности в армии, я уже сделал. Теперь надо выверить второй, ибо мы шли по лезвию, и малейшая ошибка привела бы к гибели и нас с мамой и России. Но ведь и обсуждать с кем-то, кроме мамы, наши цели пока было слишком опрометчиво — малейшая огласка связала бы нам руки накрепко. Так что приходилось недоговаривать. Тот же Маврокордат пока был уверен, что наша задача максимально быстро завершить войну, получив именно то, о чём мы мечтали.
К решению этой задачи я подключил всех, кого имело смысл, и Панина, и Разумовского, и Алексея Орлова и даже дядюшку Фрица. Старый ли по-прежнему хотел играть первую скрипку в Европе, и я ему всячески потакал, делая вид, что я его верный ученик и полностью нахожусь под его влиянием. Но главную роль во всём этом всё-таки играл Константин Маврокордат. У него имелись обширнейшие связи при дворе турецкого султана и очень информированные и влиятельные конфиденты во Франции и Австрии.
Он волновался за военный успех Румянцева, но я был уверен в ворчливом фельдмаршале и он меня не подвёл. Рущук сдался без сопротивления — турки потеряли волю к победе, русская армия рвалась вперёд без остановки, и авангард нашей армии с ходу захватил перевалы — Константинополь лежал перед нами. Правда наступала зима, и перевалы закрывались, так что наступление могло начаться только по весне, но такая угроза столице была для Османской империи впервые.
Турция стояла на краю гибели — не было места в империи, где бы ни разгорались бунты, русская армия стояла возле Стамбула, и не факт, что по весне султан сможет вставить против неё хоть какие-нибудь войска. Вопрос мира для Турции стал настолько важным, что уже ни французские субсидии, ни обещания Австрии надавить на Россию не принимались во внимание, и в декабре в Варну прибыл новый визирь Мухсинзаде Мехмед-паша.
С собой он привёз, в качестве жеста доброй воли, освобождённого Обрескова. Это было очевидным и непременным нашим условием проведения переговоров. Туда же, уже с нашей стороны, спешил Панин, как главный дипломат империи, мечтающий тоже украсить себя лаврами победителя, и Алексей Орлов, которого пригласил лично я.
Орлов прибыл всего на два дня позже турецкой делегации, причём посуху через Балканы, наглядно демонстрируя туркам, что они уже не контролируют свои территории. Маврокордата я турецкой делегации официально не показывал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Мехмед-паша был грустен до чрезвычайности — он прекрасно понимал, что какого бы результата он ни достиг на переговорах, его всё равно казнят. Османам нужен был мир, как кровь из носу мир. Наскрести войска по всей империи для обороны Константинополя они ещё могли, но тогда бы они теряли почти все провинции. Не собрать войска, подавлять волнения — риск того, что по весне наша армия будет прямо в Стамбуле, был бы чудовищен.