тонны, километры.
Инженерная сметка.
Не до ложек, одеял и полушубков.
Кто ходил в тех овчинных полушубках – 70 тысяч?
Кто носил те валенки – 540 тысяч пар?
Какие крохи доставались зэкам с огромного и сытного, если судить по отчетным цифрам, стола Главного управления лагерей? Им доставалась пайка сырого хлеба, кардифа. И баланда из ржавой хамсы.
Между прочим, научное хамсы название – европейский анчоус.
Спинка зеленого цвета.
А в Азовском море другая хамса. Ее называли сероспинка.
Завозили, мороженую, эшелонами на стройку-500.
Вы не ели европейского анчоуса или азовскую сероспинку?! Желательно в вареном виде… Вы никогда не сидели на Дуссе-Алине.
Вареный анчоус разваливается и распадается на волокна.
Омерзительный вкус.
Банка прекрасных, из детства, персиков для Зины и килька в томате для Захара – это как два маленьких камешка из песчаного карьера у речки Солони. Недалеко от того самого разъезда, который зэки, не дожидаясь разрешения правительства, назвали станцией Гладышевской. Банки достались им случайно. Все-таки такой праздник – ночь любви! Не могли они обойтись одной мятой, даже если и с тушенкой, картошкой. И куском черствого хлеба. Ну и запасливый хохол Мыкола знал свое дело.
А на складах для начальства много чего хранилось.
Даже розовое шампанское из Крыма.
Да, вот еще о чем не забыть бы!
Японские люди на строительстве БАМа. Самураи.
Первый лагерь пленных солдат Квантунской армии был открыт в Тайшете. 45 тысяч военнопленных – официальные данные. 30 тысяч заключенных лагеря № 1 и 20 тысяч заключенных лагеря № 2 работали на сооружении рельсовой дороги Комсомольск – Советская Гавань. Выходила своя газета на японском языке, «Нихон симбун». Тираж 150 тысяч экземпляров. Нехитрый подсчет даст нужный результат. Около 100 тысяч японцев на БАМе. А тогда лишних пятьдесят тысяч тиража японской газеты для кого?
Для эвенов, якутов и эвенков, так похожих внешне на японцев и кочующих по тайге с оленями? Однако.
Пусть историки проверяют точность цифр.
Некоторые вообще сомневаются, что японские военнопленные участвовали в строительстве БАМа. Автор в начале 90-х годов прошлого века по журналистским делам оказался в Чегдомыне, шахтерском городке и районном центре Верхнебуреинского района. Том самом, в котором происходят описываемые события. Рано утром стайка энергичных японских стариков и старух (последние – обязательно в розовых, цвета цветущей сакуры, кофточках) толпились у дверей местной администрации. Ждали главу района. И, как только он появился, бросились к нему с бумагами. Они искали японские кладбища на БАМе и смешно перечисляли станции: Сорони, Аронка, Дуссе-Аринь.
Солони, Алонка, Дуссе-Алинь.
Глава администрации прошел мимо, поникнув головой. Словесный каламбур случаен. Уж он-то хорошо знал, что случилось. В 1975-м, когда стройка переживала свое очередное, последнее, возрождение, все зэковские захоронения, как и остатки лагерей – бараки, вышки, промзоны, все было пущено под нож бульдозеров. Ударная комсомольская стройка не нуждалась в страшном прошлом.
Слышишь, время гудит: Бам!И седая тайга покоряется нам…
Все-таки седая.
Снесли тачку, вмурованную в бетон, гранитный памятник главному маркшейдеру Квадратову, который Сталина Говердовская показывала Косте. Даже цифры на восточном портале «1947–1953 гг.» вырубили зубилами.
И эту картину Костя тоже видел собственными глазами.
Что поражало тогда? Ты заходил в барак, и казалось, что зэки только что, какой-то час назад, покинули его. И могут вот-вот вернуться.
А зэковские кладбища стали полянами, уже заплывшие мхом и заросшие кустарником, с вбитыми колышками-затесями.
На затесях полустертые цифры.
Вот и все, что осталось от первостроителей.
Химическим карандашом писали номера умерших.
Снега и дожди смывали эти цифры. Шестизначные.
Зэковская ночь любви гуляет по перевалу.
Видны костры и слышны голоса.
И не надо думать, что все там было так светло и чисто, как описано в двух приведенных выше эпизодах.
И стонали, и хохотали, и повизгивали.
Простынями завешивались в бараках прямо на нарах, сооружая шалаши.
И белые ноги взлетали на плечи.
Мы даже видим сейчас наколку на теле одной фривольной зэчки.
Чуть выше лобка татуировка: «Умру за секс!»
Слово «секс» тогда, конечно, еще не употреблялось в обиходе.
Там другое, всем известное, ныне запрещенное слово.
Но разве оно сейчас нам нужно?!
Сталина почти не спала.
Она приникла головой к груди Кости. И слушала, как он широко и свободно дышит во сне. «Хоть бы мальчишка родился…» – думает Сталина.
Вот откуда женщина знает, даже после первой ночи, что она беременна?
Костя сказал Сталине, что его пригласили служить в НКВД.
А это значит, что теперь они будут вместе.
Сталина ответила, приподнявшись на локте и глядя в карие глаза Кости:
– Не нужна тебе служба в НКВД. Скоро все изменится. Ты же хотел учиться?!
Костя с удивлением посмотрел на Сталину. А сама ты где служишь?
Но ответил по-другому, словами Френкеля:
– От такого предложения не отказываются! Служить в НКВД мне предложил товарищ Сталин. Он увидел меня в толпе на перроне. А выучиться я всегда успею. И все у нас будет хорошо.
Он обнял Сталину, жадно зарылся в гриву ее волос. В коридорчике, за кухней, что-то брякнуло. Кто-то стучался в дом.
Раздался глуховатый голос:
– Сталина Георгиевна… Тут такое дело!
Сталина заметалась по комнате, быстро надевая гимнастерку, юбку и подпоясываясь ремнем с портупеей. Ранний рассвет полз в комнату. Да еще и снежок, последний, наверное, на перевале, ночью сыпанул.
На улице стало совсем светло.
– Петрович! Ты, что ли? Чего в такую рань?! Штольня?!
Петрович, начальник дуссе-алиньской тоннельной охраны и сосед Говердовской, прокашлялся.
Вместе с ним в комнату вошли два солдата-автоматчика. Красные погоны.
– Какая штольня, Сталина Георгиевна… Мы с тобой вчера тоннель запустили. Собирайся с вещами. Вы арестованы, гражданка Говердовская! За пособничество врагам народа!
Нафталий Френкель не мог не выполнить поручения Сталина.
Сталина, не застегнув воротничок гимнастерки, безвольно уронила руки. Костя подхватился с постели.
Прыгал на одной ноге, стараясь попасть в брючину галифе.
Кинулся за ремнем, на котором висел пистолет в кобуре.
Солдат повел автоматом в его сторону.
Петрович устало махнул рукой:
– Тебя велено не брать… Езжай на свой Ургал, потом в Свободный. Френкель тебя сам будет устраивать на работу.
Из-за ситцевой занавески выглянул японец Санька.
Он прижимал руки к груди и усиленно кланялся. Как болванчик.
Кланялся на прямых ногах и шипел: «О-с-с-с…»
Оказывается, он не уходил в барак, а ночевал здесь же, в коридорчике.
– Руки вверх! – скомандовал самураю начальник охраны.
Санька послушно руки поднял.
Сталина рванулась к японцу, что-то хотела сказать, но солдат-конвоир остановил ее. Неловко получилось. Прихватил за бусы на шее. И бусы рассыпались по полу. Нитка, на которую они были нанизаны, порвалась.
Арестованных вывели на двор. Белый снег присыпал крыльцо, доски тротуара, цветочные клумбы, на которых вылезли первые зеленые побеги. Костя, уже одетый по форме, стоял бледный. Смотрел на Сталину.
Сталина сказала, обращаясь к нему:
– Вот видите, товарищ лейтенант…
Она бросилась к Косте на шею. Их растащили.
Крытая машина с рыжей будкой вместо кузова, контурами похожая на воронок, выползала из проулка. Двигатель работал на полуоборотах. Машина глухо урчала, как приготовившаяся к прыжку рысь.
– Не забывай меня!
Сталина шагнула к машине. Японец Санька, шедший за ней следом, некрасиво