А поселился он, этот Ага, в посольском флигеле — это направо от терема, возле колодца. И ему сразу же в дверях поставили двух стражников, над крышей вывесили стяг Горской Державы — на синем поле белый круг, — в самом же флигеле все было устлано, застелено, завешено коврами. То есть все было сделано так, как, говорили, делают в горах. И также, как в горах, ел-пил посол только на золоте, из золота. У них там все, что только можно, делают из золота. И продают они, и дарят только золото. Так и Ага: поднес князю большой, с полголовы, чурбан самородного золота, сказав при этом так: «Бери пока что это». Он был из непростых, этот посол. Он там, у них в горах, держал четыре перевала, пять крепостей, двенадцать рудников. Теперь же он хотел еще чего-нибудь к этим своим владениям прибрать, и говорил, что если Дымск ему сейчас поможет, то он потом с Дымском за это поделится. Хотя, он говорил, он и без этого «потом» Дымску и так уже помог: за то, что дымского посла, бей-бея Лягаша, его, Аги, неродичи подло убили, он тем презренным, поганым неродичам уже с большой лихвой ответил — долину сжег, камнями забросал, теперь там ничего расти не будет! Бей-бей Лягаш, сказал посол, был ему друг, бей-бей Лягаш был «настоящий». Он так всех и делил, этот посол, на настоящих и на прочих.
— Давай, князь! — говорил Ага. — Делай войну! По-настоящему. Я ж слово своим дал, я говорил: нижний народ уже все приготовил, нижний народ уже зуб показал и когти уже выпустил. Понял меня? Тогда спеши!
Да князь и без того спешил — гнал, гнал гонцов в уделы. А только лед сошел — и Слом его велением тотчас повел ладьи с припасами вниз по Голубе, а после через волок — и по Быстрянке вверх и вверх до самого Копытова. Там, от Копытова, до гор уже совсем недалеко, и там, в Копытове, уже и Сломова дружина была наготове, там и Ага еще с зимы, как шел на Дымск, своих оставил — а их две сотни у него — и все они обратно в горы рвутся, кричат: «На секир!». А сам Ага и князь теперь и день и ночь сидят на шкуре чудо-зверя, о чем-то говорят вполголоса, кивают, хмурятся. А Рыжий…
Глава семнадцатая — ИЗМЕНА
…Получил письмо. Точнее, он нашел его у себя на тюфяке возле подушки. Это при том, что входить к нему без спросу нельзя никому. Ну да и ладно! Он взял это письмо, вскрыл, прочитал. В письме была всего лишь одна фраза, но и та ничего ему не сообщала, а наоборот, вопрошала. Фраза-вопрос была такая: «Когда Аль-Харибад придумал первый знак?» И больше ничего в том письме не было — ни подписи, ни адреса, ни даже запаха. Хотя зачем все это, когда и так было предельно ясно, откуда, кто и для чего прислал это письмо, — для того, чтобы…
Р-ра! А вопрос был простой. Вот на него ответ, в главе второй, части четвертой: пять тысяч двести тридцать восемь лет прошло с того самого дня, когда Аль-Харибад, придворный харлистатский звездочет, впервые начертал вот так, потом сюда, сюда, соединил, обвел… и получился знак «я», первый знак харлистатского алфавита. К этому первому, основополагающему знаку многомудрый Аль-Харибад вскоре придумал еще сто сорок три подобных знака, посредством которых можно было — и можно и поныне — отобразить все могущее возникнуть в любой голове мысли и чувства. Так в Харлистате появилась письменность. И вот, значит, каким должен быть полный, исчерпывающий ответ на вопрос: пять тысяч двес… Да и вот что еще интересно! За это свое величайшее открытие досточтимый Аль-Харибад не получил ровным счетом никакого вознаграждения, даже морального. И вообще, почти никто при его жизни так и не узнал об этом чуде разума — алфавите. Да и потом еще достаточно долго, в течение нескольких веков, великое искусство письменности харлистатские мудрецы таили от всех, от кого только можно, и уже только потом, по прошествии весьма и весьма продолжительного времени, дело дошло наконец до того, что без умения владеть «безмолвной речью» в благословенном Харлистате уже нельзя было представить себе ни чиновника, ни лекаря, ни морехода, ни даже самого распоследнего надсмотрщика на соляных рудниках — ведь даже и ему по долгу его службы постоянно приходилось считать да записывать. И посему уже не менее трех тысяч лет тому назад у них ввели закон, согласно которому каждый харлистатский юноша обязан закончить хотя бы начальную простонародную школу. И с той поры — представь, уже тридцать веков подряд! — у них и в градостроительстве, и на мануфактурах, на кораблях, на рудниках… ну и так далее, то есть везде весь Харлистат от мала до велика просвещен, а посему, так говорят они, и процветает. И также и Тернтерц, и Мэг, Даляния, Фурляндия и даже Горская Страна. А здесь? В Дымске, согласно реестру, восемьдесят восемь грамотных. И это в столице! А если глянуть на уделы? То-то же! Так что тут можно требовать от этой глухоты и темноты, погрязшей в извечном невежестве?! И оттого, от этого невежества, здешний народ такой дрянной, ленивый, завидущий. Вот и сейчас они позарились на золотые россыпи, как будто все здесь уже есть, вот только б им еще и россыпи… И ведь пойдут туда! И будут жечь ту Горскую Страну и льды ее растапливать, устраивать обвалы, чтоб ледники, срываясь вниз…
Ар-р! Хва! Рыжий вскочил… Нет, снова лег. Нет, вновь вскочил. Ар-р! Р-ра! И засопел, и даже зарычал в бессильном гневе! Так вот зачем, подумал он, Урван сперва дал ему Книгу, а после вдруг прислал это письмо — чтоб он теперь, когда уже все решено и все готово, взял да прозрел!
И это называется «прозрел»? Ложь все это! Р-ра, если б в этой жизни все было так просто: кто грамотен, тот, значит, и умен, и честен, и богат, а кто неграмотен, тот глуп и нищ, и лжив, и ни на что не годен. Р-ра-ра! Хват ничего не знал — не только грамоты, но даже как добыть огонь и что такое колесо, и… Да! А ведь из всех, кого он, Рыжий, только знал и знает и будет знать, Хват для него всегда останется умнейшим и мудрейшим! Вот то-то же! И, значит, мудрость вовсе не в умении читать, считать до миллиона, плавить железо, строить корабли, предсказывать движение светил… ну и так далее. А посему какое тебе, Рыжий, дело до того, когда Аль-Харибад придумал первый знак и для чего это Урван теперь тебя не оставляет, на части рвет, толкает на измену?! И Рыжий взял письмо, поднес его к свече… И сжег. Потом сдул пепел с подоконника, лег на тюфяк, зажмурился… И вспомнилось: опять Ага сегодня говорил, что воздух здесь у нас, внизу, густ и тяжел. Так, может, оттого, от этой тяжести в дыхании, равнинцы так тяжелы на подъем? Ведь никто из воевод в поход не рвется, один лишь князь…
Который, Рыжий, для тебя теперь как прежде Хват! И как Лягаш. А был бы жив отец…
А и действительно: вот был бы жив отец, вот что бы он сказал? Не знаешь. То-то же. И Книга ничего не знает; никто не знает ничего, ибо жизнь наша — тьма, жизнь — как ночное небо. Но, правда, в небе есть звезды, они хоть и слабо, но все-таки светят, а на земле звезд нет, здесь просто тьма. Но не заснуть — не спится. И Книгу не бери, зачем она тебе, она ведь не подскажет и не усыпит…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});