В день свадьбы новоиспеченная царица оставалась на пиру столько, сколько было необходимо, пока царские служанки не увели ее, чтобы приготовить к тому, что они называли ее священной обязанностью.
Анхесенпаатон стояла неподвижно, пока они мыли ее, умащали благовониями и одевали в полотняную рубашку, тонкую, прозрачную. Ее парик был гораздо более вычурным, чем она сама выбрала бы, с массой локонов и косичек, украшенных бусинами, с бисерной лентой и до такой степени пропитанный духами, что он благоухал, словно целый сад ароматных трав.
— Ах, — вздохнул евнух, бывший дворецкий ее бабушки, — какая ты красавица!
Казалось, Анхесенпаатон не слышала его. Ей подкрасили глаза и лицо, гораздо сильнее, чем она позволяла делать это прежде. Юная царица напоминала портрет на крышке гроба, без жизни и души, лишенная силы протестовать.
Нофрет больше не в состоянии была это терпеть. Наглые царские слуги откровенно давали понять, что лишь терпят ее здесь. Но Нофрет была личной служанкой молодой царицы, и многие годы — единственной.
Она сильно, с размаху ударила свою госпожу сначала по одной щеке, потом по другой. Слуги смотрели, разинув рот. Стражников здесь не было — они все оставались в коридоре, где могли сколько угодно болтать и играть в кости.
Анхесенпаатон покачнулась от ударов. Глаза ее чуть заблестели.
Нофрет резко обернулась к сгрудившимся слугам и взревела:
— Вон! Все вон!
Ох, и дураки же! К повиновению они были привычны, а Нофрет научилась у отца командному голосу. Слуги, должно быть, никогда не слышали от девушки-служанки рева, способного перекрыть шум битвы, и побежали, словно гуси, гогочущие и хлопающие крыльями в панике. Нофрет захлопнула дверь за последним из них и повернулась к своей госпоже.
Анхесенпаатон не шевельнулась. Нофрет нависла над ней, пользуясь своим превосходством в росте и сложении, и уперла руки в бока.
— Кто забрал у меня мою госпожу и подсунул на ее место глиняную куклу? Только великий злой маг мог совершить такое. Но я не боюсь магии. Я хочу получить мою госпожу назад.
Анхесенпаатон медленно моргнула. Нофрет взяла ее за руку. Рука была теплой снаружи, но холодной и неподвижной внутри.
— Кто вынул у тебя сердце и спрятал и пыльной гробнице? Что случилось с твоим мужеством? Что за трусиха носит маску моей госпожи? — Нофрет встряхнула ее. — Где она? Верни мне ее!
Госпожа вздохнула, глаза ее закрылись и открылись снова — черные, тусклые, невыразительные, как у змеи.
«По крайней мере, — подумала Нофрет, — они живые». Девушка уже начала жалеть о содеянном. Может быть, этому ребенку лучше оставаться там, куда она бежала, где могла не видеть, не слышать, не чувствовать, быть лишь живой статуей на троне.
Но Анхесенпаатон не смогла бы жить без сердца. Она уже начала исчезать из жизни. Тонкая рубашка не скрывала ее расцветающего тела: плавные изгибы груди и бедер, выступающие ребрышки.
Нофрет резко усадила ее на край кушетки. На столе стояла еда, выбранная, чтобы раздразнить аппетит невесты-ребенка, и кувшин разбавленного вина. Нофрет налила его в чашу, схватила лепешку, положила на нее сыру и ломоть жареной гусятины и сунула своей хозяйке.
— Довольно глупостей. Ешь!
Анхесенпаатон сжала губы и отвернулась.
Нофрет схватила ее, силой разжала челюсти и запихнула лепешку в рот. Анхесенпаатон вырывалась, давилась, задыхалась. Нофрет не отпускала ее.
— Ешь или подавись. Мне все равно.
Анхесенпаатон начала жевать. Может быть, ее сердце сопротивлялось, но у тела были свои соображения, и оно было голодно.
Нофрет с трудом сдерживала смех. Побоями заставив свою хозяйку есть, она теперь не позволяла ей проглотить больше пары кусочков сразу, иначе царице станет дурно, ее стошнит.
— Теперь вина, и немного! — рявкнула она.
Анхесенпаатон свирепо сверкала подведенными глазами. Она, наконец, очнулась, вполне пришла в себя и была по-настоящему разгневана.
Хороший был гнев. Настоящий. Живой. Он поднимался, разгорался, очищал, как пламя.
— Ненавижу тебя, — проговорила Анхесенпаатон, жуя хлеб и запивая вином. Она уже полностью пришла в себя и соображала, что одно надо откусывать, а другое прихлебывать.
— Я… Так рада! — Нофрет засмеялась, задыхаясь.
О боги, у нее срывается голос. Неужели она стала такой слабой?
— Я была вполне счастлива там, где находилась до сих пор, — сказала Анхесенпаатон. — Там так спокойно. Ничто не волновало. Ничто не болело. Теперь болит все. Ненавижу тебя!
— Жизнь часто причиняет боль, — ответила Нофрет. Как просто быть жестокой — хотя не проще, чем растекаться слезами облегчения. — Ты умрешь, когда придет твой час. Я даже помогу тебе. Но сейчас еще не время, какую бы боль ни приходилось тебе терпеть.
— Ты и представить не можешь…
— Могу, — вздохнула Нофрет. Возле кувшина с вином стояла еще одна чаша, несомненно, предназначенная для царя, но Нофрет взяла ее, наполнила до краев и выпила залпом. Вино было хорошее, в меру разбавленное, в меру крепкое. — Ты царица. Я рабыня. Рабы очень много знают о боли.
— Я даже никогда не била тебя, — проговорила Анхесенпаатон сквозь зубы. — Может, пора начать?
— Это твое право, госпожа.
Анхесенпаатон выхватила чашу из рук Нофрет, расплескав вино. Она осушила ее с жадностью, которая дорого ей обойдется, когда желудок ощутит шок от слишком большого количества еды и питья после долгого воздержания.
Вино быстро ударило царице в голову: щеки ее горели под густо наложенной краской, глаза заблестели.
— Я прикажу высечь тебя и искупать в соленой воде.
— Ты никогда себе этого не простишь, — ответила Нофрет.
Анхесенпаатон уставилась на хлеб, который держала в руке, как будто забыв о нем. Она откусила немного, медленно прожевала.
— Тебе не стоило будить меня.
— Если ты не хочешь пройти через это, можешь бежать. Я знаю, куда идти, знаю места, где нас никто не узнает. Если мы направимся на север, в сторону пустыни…
— Зачем мне убегать? — перебила ее Анхесенпаатон.
— Ты сказала… — Нофрет не договорила. — Почему я не должна была будить тебя? Чтобы ты могла пойти на брачное ложе в блаженном неведении?
— Чтобы мне не нужно было ничего чувствовать и запоминать.
— И это тоже?
— Все. — Анхесенпаатон закрыла глаза, подняла руки к лицу, потрогала краску. — Какой ужас. Это надо смыть.
Нофрет с радостью подчинилась. Никто в Египте не забудет подвести глаза, разве что при тяжкой болезни, но все остальное было убрано, как толстый слой штукатурки со стены. Открывшееся под краской лицо, было, по мнению Нофрет, гораздо красивее. Чуть подкрасить губы, и больше ничего не надо. Да, и парик нужен другой, попроще, лишь чуть-чуть надушенный.