Читать интересную книгу История жирондистов Том II - Альфонс Ламартин

Наконец Сен-Жюст по поручению Робеспьера прочитал доклад о событиях 31 мая. В этом докладе, где были собраны в один обвинительный акт все наветы Камилла Демулена, жирондистов изобразили в виде заговорщиков, имевших целью восстановить низвергнутую королевскую власть и предать республику иностранцам. Предлагалось даровать амнистию восставшим департаментам. Объявлялись изменниками отечества Бюзо, Барбару, Горза, Ланжюине, Салль, Луве, Бергуин, Бирото и Петион; отдавали под суд Жансонне, Верньо, Моллево и Гардьена; Бертрана, члена комиссии Двенадцати, обязывали явиться в Конвент. На основании этого Шабо потребовал и получил обвинительный декрет против Кондорсе, который только что перед этим защищал своих друзей в послании к французам.

Конвент, свирепствуя таким образом в центре, в то же время боролся и на окраинах. Очаги восстания федералистов появились в Кане, в Нормандии, и в Бретани.

Восемнадцать депутатов, бежавших в Кан, по своему прибытию представились Комитету восстания и разжигали пыл федералистов рассказами о преследованиях. Город дал им убежище в доме бывшего интендантства. Они скорее оставались зрителями, чем действующими лицами восстания. Число мятежников увеличилось несколькими полками, составлявшими гарнизон Кана и его окрестностей, и несколькими батальонами волонтеров, составленными из цвета молодежи Ренна, Лориена и Бреста. Авангард этих войск, бывший под началом де Пюизе, эмигранта, преданного королю, стоял в Эвре. Он провел целый год, скрываясь в трущобах среди лесов Бретани, и оттуда своими посланиями раздувал пламя восстания, а теперь носил трехцветную одежду и разделял мнения жирондистов.

Де Пюизе повел свои войска в количестве двух тысяч человек на Вернон. Но так как имел неосторожность расположить их лагерем в окрестностях Брекура, а сам уехал в ночь на 13 июля, то достаточно было нескольких пушечных выстрелов со стороны войск Конвента, чтобы рассеять их. Это поражение стало сигналом к поражению всех мятежных войск. Даже бретонские батальоны вернулись в свои департаменты. Робер Линде, комиссар Конвента, беспрепятственно вступил в Кан. Депутаты думали только о собственной безопасности. Генерал Вимпфен предложил им убежище в Англии, но они отказались, не желая смешивать свое дело с делом эмигрантов.

Жирондисты обнаружили в Кане больше равнодушия к своему положению, чем желания улучшить его. Они возбуждали скорее любопытство, чем энтузиазм. Все гибло у них на глазах. Республика, которую они создали, отказала им в поле битвы, сохранив для них только эшафот. Франция жалела этих преследуемых людей, но не хотела унизиться до мести за них. Людей приводили в ужас жестокости, причиненные представительству, притеснения Конвента, эшафоты, но еще более они опасались вторжения чужеземцев. Они не могли поставить на один уровень временную тиранию Комитета общественного спасения, как бы ни была жестока эта тирания, и гибель Отечества.

Имя федералиста сделалось худшим проклятием в представлении народа: то было отцеубийство, которое могло быть искуплено только смертью. Каждый день по подозрению в федерализме в революционный комитет отправляли людей, которых это имя обрекало на народную месть. Марат не переставал клеймить этим именем всех приверженцев изгнанных депутатов, открыто обличал Коммуну, кордельеров и весь Конвент. Благодаря нерешительности Дантона, медлительности Робеспьера и умеренности якобинцев Марат в это время достиг апогея своей популярности и могущества.

«Марат нам необходим, — говорил Камилл Демулен Дантону, желая оправдаться в том, что льстил этому человеку. — Пока Марат с нами, народ будет за нас; для него ничего нет выше мнений Марата. Он выше всех, и никто не может превзойти его».

После изгнания жирондистов Марат отказался оставаться депутатом, не желая, как он говорил, произносить приговор над теми, кого считал своими личными врагами. Снедаемый проказой, он почти не выходил из своего мрачного жилища, не переставая оттуда предписывать народу, кого он должен подвергнуть изгнанию, указывал на подозрительных лиц, намечал жертвы и отдавал приказания даже Конвенту. Разъехавшиеся по департаментам жирондисты, чтобы усилить ненависть Франции к своим врагам, назвали их маратистами. Это оскорбительное прозвище еще более возвеличило Марата во мнении толпы.

XLIV

Шарлотта Корде

На широкой и густо заселенной улице, пересекающей город Кан, столицу низменной Нормандии и центр восстания жирондистов, рядом со старинным домом с серыми стенами, выцветшими от дождя и потрескавшимися от времени, известным под именем Большого замка, стоял двухэтажный домик, проковывающий к себе внимание благодаря воспоминаниям, которые возбуждает.

Через низкую, редко отворяемую дверь в конце узкого прохода виднелся небольшой дворик, а в глубине его — каменные ступени винтовой лестницы. Два окна с поперечными перекладинами, одно из которых выходило на двор, а другое — на задворки Большого замка, пропускали через свои восьмиугольные стекла бледный свет, скупо озарявший скромную комнату, единственным украшением которой служил камин. Тусклый свет придавал этой удаленной от уличного шума комнатке, ветхой и мрачной, характер таинственности и меланхолии, которыми народное воображение, как саваном, любит окутывать колыбели великих мыслителей. Тут в начале 1793 года жила внучка великого французского трагика Пьера Корнеля. Поэты и герои сходны между собой. Между ними нет другого различия, кроме того, что существует между замыслом и исполнением: одни приводят в исполнение то, что задумывают другие.

Дом в Кане принадлежал бездетной вдове, старой и хворой, госпоже Бретвиль. С ней уже несколько лет жила ее родственница, которую она приютила и воспитала, чтобы иметь опору на старости лет и не чувствовать одиночества. Девушке было в то время двадцать четыре года. Грация и достоинство сквозили в ее походке и во всех движениях. Горячий Юг наложил печать на цвет ее лица. Глаза — большие, с широким разрезом — меняли свой цвет, как морская волна, оттенок которой зависит от состояния погоды: они были голубыми, когда она погружалась в размышления, и почти черными, когда оживлялась. Очень длинные ресницы придавали ее взгляду особенную глубину, рот классической формы демонстрировал идеальный рисунок губ. Округленный овал носил отпечаток молодости и цветущего здоровья. Девушка легко краснела и бледнела. Руки ее были сильными, мускулистыми, кисти рук — длинными, с продолговатыми пальцами. Простота и темный цвет платья соответствовали ее скромности. Звук голоса — живое эхо, отражающее всю душу в одном колебании воздуха, — производил глубокое впечатление. В клавиатуре этой души звучали такие глубокие и звучные ноты, что голос девушки производил еще большее впечатление, чем ее наружность.

Эту девушку звали Шарлотта Корде д’Армон.

Отец ее принадлежал к числу тех провинциальных дворян, которых бедность поставила почти в положение крестьян. Земля, обрабатываемая этими «сельскими дворянами», едва способна была прокормить их. Дворянство и земля во Франции вступили в такой же союз, как аристократия и море в Венеции.

Франсуа де Корде занимался политикой, а также литературой, что являлось в то время обычным явлением. Он от всей души желал, чтобы скорее вспыхнула революция, написал несколько сочинений против деспотизма и закона о старшинстве, выказав в них пылкость философа и предчувствие переворота. Вследствие ли недостатка ума, беспокойного характера или стесненных имущественных обстоятельств, ему не удалось пробиться в жизни. Пятеро детей — два сына и три дочери — все более заставляли его чувствовать тяготы нужды. Благодаря своему благородному происхождению и бедности девочки Корде были приняты в монастырь в Кане, игуменьей которого являлась госпожа Бельзунс. Аббатство Святой Троицы, с широкими переходами и часовней в романском стиле, было построено еще в 1066 году женой Вильгельма Завоевателя, затем разорилось и стояло в развалинах до 1730 года, когда его великолепно отреставрировали и оно превратилось в один из лучших монастырей в королевстве.

Восприимчивая душа и пылкое воображение довели Шарлотту до мечтательного созерцания, когда кажется, что видишь Бога, — состояние души, которое легко может перейти в подвиги благочестия. В течение нескольких лет она оставалась образцом набожности, мечтала закончить свою едва начавшуюся жизнь на первой странице и погрести себя в могиле, где вместо смерти нашла бы покой, любовь и счастье; чем больше крепла ее душа, тем быстрее Шарлотта утверждалась в своих мыслях. Она быстро постигла глубину своей детской веры и провидела за общепризнанными догматами другие, новые, светлые и высокие. Она не отреклась ни от Бога, ни от добродетели — двух главнейших душевных своих привязанностей, но придала им другие имена, другие формы.