Читать интересную книгу История жирондистов Том II - Альфонс Ламартин

Каждое из заключений Робеспьера, поддержанное аплодисментами Горы, петиционеров и трибун, отнимало у Верньо даже мысль о возражении. Конвент и народ всею тяжестью обрушились на жирондистов. Они молчали. Поставили на голосование декрет, предложенный Барером. Этот декрет помимо упразднения комиссии Двенадцати включал и некоторые, с первого взгляда кажущиеся самостоятельными, меры Конвента, целью которых было сохранить в глазах департаментов внешние приличия. Декрет был принят без прений «болотом» и Горой. Радость, с одной стороны притворная, с другой — злорадная, объяла все Собрание и сообщилась через трибуны толпе, теснившейся у дверей зала. Базир предложил Конвенту пойти брататься с народом. Предложение было встречено с восторгом.

Коммуна тотчас приказала иллюминовать Париж. Члены Конвента, окруженные людьми, несшими факелы, почти всю ночь ходили по главным кварталам столицы, сопровождаемые членами секций, и отвечали криками на крики «Да здравствует республика!». Жирондисты, боявшиеся обратить на себя внимание своим отсутствием, следовали за шествием и выражали притворную радость при виде торжества победы, одержанной над ними самими. Людовик XVI был отомщен: у заговорщиков 10 августа оказалось свое 20 июня. «Что нравится тебе больше: эти овации или эшафот?» — спросил настолько громко, чтобы его слышали, Фонфред у Верньо, который шел с ним рядом, опустив голову. «Мне все равно, — ответил на это Верньо со стоическим равнодушием, — нет разницы между этой прогулкой и эшафотом: это дорога к нему!»

XLII

Попытка арестовать Ролана — Госпожа Ролан в Собрании — Она арестована — Власть Комитета общественного спасения — 2 июня — Конвент перед народом — Суд над жирондистами

В те часы, когда жирондисты предчувствовали свое падение, революционный комитет Коммуны отправил вооруженных людей арестовать Ролана. Представители секций явились к нему и потребовали именем революционного комитета последовать за ними. «Я не встречал такой власти в конституции, — ответил Ролан, — и отказываюсь повиноваться приказаниям, исходящим от власти незаконной. Если вы употребите силу, то я могу противопоставить вам только сопротивление человека моих лет; но я буду протестовать до последнего вздоха». — «У меня нет приказа применять насилие, — сказал начальник секционеров, — я просто доложу об этом совету Коммуны, а здесь оставлю своих товарищей, которые отвечают мне за вас».

Госпожа Ролан вооружается всей силой негодования, которое внушает опасность, угрожающая ее мужу. Она поспешно набрасывает письмо Конвенту, требуя, чтобы он отомстил за них. Кроме того, она пишет президенту и просит его позволить ей лично присутствовать на заседании суда. Она бросается в первую попавшуюся карету и велит везти себя в Тюильри.

Толпа и войско заполняют двор Тюильри. Госпожа Ролан опускает на лицо вуаль из страха быть узнанной врагами. Сначала ее отталкивают часовые, но затем она хитростью добивается пропуска в зал петиционеров. Она слышит оттуда, в течение нескольких томительных часов, глухой отголосок шума в зале и волнения трибун, которые поносят ее друзей и одобряют ее врагов. Она посылает записку председателю через депутата «болота» по имени Розе, который узнает ее и берет под свое покровительство. Розе возвращается после продолжительного отсутствия и сообщает ей о происках против жирондистов, об удрученном состоянии, в котором они находятся, об опасности, грозящей двадцати двум жирондистам, о невозможности для Конвента уклониться на время от этой борьбы. Она продолжает настаивать. Розе приводит к ней Верньо.

Госпожа Ролан и Верньо разговаривают в то время, как их партия терпит поражение. «Устройте так, чтобы меня впустили, чтобы мне разрешили говорить, — просит бесстрашная женщина, — я расскажу новости, способные вывести Конвент из оцепенения!» Красноречие, на которое она чувствовала себя способной, заставляет ее заблуждаться насчет трусости Собрания. Верньо сжимает ее руки в своих, прощаясь с нею, и возвращается в зал растроганный и ободренный, чтобы ответить Робеспьеру.

Госпожа Ролан выходит из Тюильри и бежит к Луве, мужество которого ценит давно. Но Луве в Конвенте. Когда она возвращается домой, привратник объявляет ей, что Ролан, освобожденный из-под надзора, скрылся в соседнем доме. Она бежит туда, но ее муж уже переменил убежище. Она следует за ним из дома в дом и наконец находит его; она падает в его объятия, рассказывает ему о своих попытках, радуется его освобождению и снова уходит, чтобы заставить открыть для себя двери Конвента.

Наступает ночь. Дойдя до площади Карусель, где только что стояло сорок тысяч солдат и волновалась бесчисленная толпа, она застает площадь пустой и безмолвной. Только несколько часовых охраняют ворота дворца. Они с восторгом рассказывают ей, что комиссия Двенадцати упразднена, что эта жертва примирила патриотов, что Париж спасает республику, что царство изменников кончилось и победоносный муниципалитет не замедлит с арестом двадцати двух жирондистов. Госпожа Ролан, подавленная, возвращается домой, целует свою спящую дочь и раздумывает, не искать ли спасения от ареста в бегстве. Убежище, где спрятался ее муж, не могло скрыть их обоих. Сердце ее, снедаемое двойной страстью — преданной любовью и безнадежным патриотизмом, с некоторых пор рисовало ей единственное убежище для ее добродетели и бессмертие для ее имени — в смерти. Участь второй Лукреции не пугала ее воображения, лишь бы кровь ее обагрила собой знамя республики.

Побежденная усталостью и мучительной тревогой, пережитой в течение дня, несчастная женщина только заснула, когда члены секции ворвались в дом и приказали служанке разбудить ее. Она встает, надевает скромное платье и связывает в узел самые необходимые вещи. Секционеры ждут ее в гостиной; они предъявляют ей приказ Коммуны об ее аресте. Она просит обождать минуту, чтобы уведомить запиской одного из друзей о своем положении и поручить ему свою дочь. Ей разрешают; но когда начальник секционеров хочет узнать имя ее друга, она с негодованием разрывает письмо на клочки, предпочитая лучше исчезнуть не простившись, чем выдать человека, чувство ее дружбы к которому было бы вменено ему в преступление.

На рассвете ее увезли от дочери и рыдающих слуг. «Как вас любят!» — с удивлением сказал один из секционеров, видевших в прекрасной женщине только главу гнусной партии. «Потому что и я люблю!» — с гордостью ответила ему госпожа Ролан.

Ее посадили в карету, окруженную жандармами. Женщины, сбежавшиеся полюбоваться зрелищем этого ареста, провожали карету криками «На гильотину!». Комиссар Коммуны спросил госпожу Ролан, не желает ли она опустить шторы на окнах кареты, чтобы избавиться от этих взглядов и криков. «Нет, — сказала она, — гонимая невинность не должна иметь вида преступления и стыда; я не боюсь взглядов порядочных людей и презираю своих врагов». — «У вас больше характера, чем у многих мужчин, — сказал ей комиссар, — вы спокойно ожидаете правосудия». — «Правосудия! — ответила она. — Если бы существовало правосудие, я не была бы здесь!» Двери тюрьмы закрылись за нею. Все добродетели, ошибки, надежды и весь героизм ее партии, казалось, вошли туда вместе с нею.

Комитет общественного спасения, которому Конвент своим декретом передал всю власть и ответственность, отнятые накануне у комиссии Двенадцати, начал свои совещания. Большинство его составляли депутаты Горы. В этом неожиданно облеченном диктаторской властью комитете Барер, как всегда, старался все разнюхать, а Дантон господствовал всецело. Комитет, осведомленный через своих агентов о решениях Коммуны и о проекте ареста двадцати двух, провел ночь и часть дня в совещаниях. Мнения колебались; приходилось выбирать одно из двух: или во всем отказать Коммуне, или при посредничестве Конвента помочь ей уничтожить его собственных членов. Паш не скрывал уже от комитета, что арест двадцати двух был единственной мерой, которая могла успокоить брожение в Париже.

Тара стенал возле Дантона о мрачных последствиях принесения подобной жертвы. Потом, озаренный одной из тех внезапных мыслей, которые, подобно вспышке молнии, освещают темноту, воскликнул: «Я вижу средство к спасению, но для этого нужен героизм, которого нельзя ожидать в наше время всеобщей испорченности». — «Говори, — сказал Дантон, — революция не унизила человеческой природы». — «Итак, — снова с робостью начал Тара, — вспомни о ссорах Фемистокла и Аристида, которые чуть не погубили их отечества, терзая его раздорами двух ожесточенных партий. Аристид спас отечество величием своей души. „Афиняне, — сказал он народу, — вы не будете спокойны и счастливы до тех пор, пока не бросите меня и Фемистокла в пропасть, куда вы бросаете преступников“». — «Ты прав, — воскликнул Дантон, поняв намек прежде, чем Тара успел применить его к данным обстоятельствам, — ты прав! Единство республики должно восторжествовать на наших трупах, если это необходимо; мы и враги наши должны в равном числе удалиться из Конвента, чтобы вернуть ему силу и мир! Я бегу объявить это решение героическим друзьям с Горы и предложу себя в качестве первого заложника в Бордо».