и добавил: — Разумеется, в том числе и я.
— Мне сейчас хочется выбежать на улицу и уничтожить недобитых фашистов, всех до одного. Хочется всем им отомстить за тебя! — взволнованно проговорил Раубольд.
— Оставь, ведь я еще живой, — заметил Хайнике.
— Ты будешь жить! — вмешался в разговор Ентц и, обратившись к доктору, спросил: — Он будет жить, доктор, не так ли? Скажите ему, что он будет жить!
— Да, да, разумеется… — пробормотал неуверенно доктор.
— Мой доктор — плохой артист, — с усмешкой сказал Георг и выпрямился. Ворот его рубашки был расстегнут, обнажая худую шею.
— Интересно, что бы вы рассказывали обо мне потомкам, вспоминая события этих дней, если б я вдруг взял бы да и умер, отняв у вас ценное время на свое погребение? — пошутил Георг.
Раубольд опустил голову. Он стыдился своих мыслей, которые одолевали его несколько минут назад.
Георг сел, подложив себе под спину подушку. Утреннее солнце заливало комнату ярким светом. Казалось, солнечные лучи вдохнули новые силы в больного. На его щеках появился слабый румянец, и весь он как-то оживился. Георг слабо улыбнулся, но эта улыбка не могла стереть с его лица печать глубокой усталости и бессилия.
— Тебе, Раубольд, необходимо съездить на «Красную мельницу». Узники лагеря — наши союзники. Съезди, скажи им, что мы взяли власть в свои руки. Выпусти их на свободу!
«Они уж, наверное, и без нас давным-давно разломали ворота и прибили начальника лагеря, если он заранее не дал деру», — подумал Раубольд.
Георг говорил очень тихо, и его друзья стояли около его кровати, боясь пропустить хоть одно слово. Ведь Георг умел дать ценный совет и подсказать, что именно нужно делать завтра.
Неожиданно заговорил доктор:
— Возможно, мое присутствие и мешает вам, однако я отсюда никуда не уйду. Я неким образом связан с вами. С Хайнике и с вами. До встречи с ним я жил и работал по своему усмотрению. Теперь я хочу быть больше, чем просто врачом Хайнике. Ваше дело нравится мне. Вот уж несколько недель я всеми помыслами с вами. Я — пожилой человек, но я уже не могу жить по-старому.
— Позже, доктор, поговорим об этом, позже, — сказал ему Георг.
— Когда же позже?
— Сегодня вам передадут госпиталь. Его нужно превратить в больницу. Военные врачи будут работать в качестве гражданских докторов. Вы не будете одиноки: Раубольд даст вам нескольких наших товарищей. — Обратившись к Ентцу, Георг продолжал: — Ты составишь список самых отъявленных фашистов. Ночью их всех нужно арестовать. Ночью, и не позже! Добровольно они не сложат оружия. Всех узников тюрем и концлагерей — немедленно освободить. Этим делом займется Раубольд.
— Можешь не беспокоиться, Георг. Я сделаю все, как нужно! — заверил его Раубольд.
— Я не беспокоюсь, — заметил Георг. — Вы должны помнить, что мы с вами взялись за необычное дело — освободить город от фашистской нечисти… А где сейчас находятся части Советской Армии? — спросил вдруг Георг.
— В двадцати пяти километрах от города, — ответил ему Ентц и добавил: — Если, конечно, можно верить немецким солдатам, которые говорят об этом.
— А американцы?
— Восточнее города, километрах в тридцати.
— Нам необходимо войти в контакт с русскими, узнать, почему они не взяли город.
— Этим займемся завтра. На сегодня у нас и так много дел! — сказал Ентц.
— Хорошо. Тогда простимся до вечера. До свидания, товарищи!
Все вышли, в комнате Хайнике остался только доктор. Он сел на стул поближе к кровати, уставившись взглядом в пол из линолеума.
Георг с трудом поднял свою обессиленную руку и, поймав руку доктора, слабо пожал ее. Он молча благодарил доктора.
7
Их было пятеро. Раубольд и Хиндемит сидели в кабине, трое стояли в кузове грузовика, навалившись грудью на железную крышу кабины. В руках у них были автоматы, из которых они в любой момент могли открыть огонь. На левом рукаве каждого красовалась белая повязка.
Грузовик на большой скорости промчался мимо замка, где их, разумеется, не ждали с таким нетерпением, как в концлагере «Красная мельница». Затем проскочили по узенькому деревянному мостику, по которому грузовикам запрещалось ездить. Вот и окраина города. Вдали показалось массивное здание мельницы, выстроенной из красного кирпича.
Хиндемит бросил беглый взгляд на Раубольда. Тот клевал носом, на лице его застыла безмятежная улыбка, будто он ехал не на выполнение серьезного задания, а на самую обычную прогулку в какую-нибудь крохотную деревушку, где они забредут в корчму и будут за кружкой пива наслаждаться дружеской беседой.
— Что нас ждет в лагере? — спросил Хиндемит.
— Лагерная охрана, видимо.
— Уж не думаешь ли ты, что узники лагеря потеряли здравый смысл? Они, может, уже ухлопали начальника лагеря, а?
— Может, и ухлопали, — согласился Раубольд.
Машина промчалась мимо лагерного забора. Позади мельницы поднимался столб дыма.
Хиндемит дал газу и подъехал к воротам. Раубольд выпрыгнул из машины. Костер горел в самом центре лагерного двора. Вокруг него стояли лагерные рабочие и грелись, протягивая к огню замерзшие руки.
Хиндемит и Раубольд подошли к воротам. Лагерь был обнесен забором из колючей проволоки, через который хорошо просматривалось все, что там происходило. Столбы забора вверху были изогнуты во внешнюю сторону, отчего казалось, что даже они отвернулись от лагерной площади, на которую, будто скот, сгоняли узников, избивали их палками и травили собаками.
Хиндемит с нескрываемым любопытством смотрел сквозь колючую проволоку в тот особый для него лагерный мир, о котором он знал только понаслышке, в основном из рассказов шепотком на ухо.
Раубольду же была хорошо известна лагерная жизнь. Он вспомнил сейчас, как летом прошлого года начальник лагеря жестоко избил доской с гвоздями двух узников, чехов, которые вскоре после этого умерли в страшных мучениях в лагерном лазарете. Чем больше затягивалась война, тем чаще наведывалось гестапо в лагерь, увозя с собой все новые и новые жертвы.
Раубольд сделал шаг вперед и обеими руками ухватился за колючую проволоку, не чувствуя даже, как железные колючки впиваются ему в ладони. Он приблизил лицо к проволоке… Создавалось впечатление, будто он сам — узник лагеря.
Тихо, но так, чтобы его мог расслышать Хиндемит, Раубольд сказал:
— У них нет никаких оснований дружественно к нам относиться. Для них мы — немцы, которые травят их собаками и бьют палками. Не исключена возможность, что нас встретят градом камней. Если они сами разломают ворота и всей ордой хлынут в город, нам придется не сладко: ведь все они горят ненавистью. Если они сейчас не увидят разницы между немцами вообще и нацистами в частности, то потом их винить в этом будет поздно. У них нет оснований бросаться нам на шею и благодарить