Их остановил старый обрюзгший мужчина в облезлой шубе и в котелке. Он попросил разрубить остаток забора на дрова, все равно уже больше половины забора растащили на топливо соседи. Вынес во двор пилу, топор, и они, Шмая и Хацкель, поплевав на озябшие руки, дружно принялись за работу.
Спустя два часа посреди двора уже лежала груда крашеных щепок, поленьев — все, что осталось от некогда красивого резного забора пана Билькевича. Старик оказался человеком очень разговорчивым, общительным. Возможно, в другое время он на подобных оборванцев и не посмотрел бы, а теперь хвалил, благодарил: мол, только бог мог прислать ему таких добрых людей. Не придется теперь ему больше грызться с соседями, которые растаскивали по щепкам забор, ограждавший от всего мира его чудесный сад. А главное: он запасся дровами и, если с ним ничего за это время не случится — не ограбят его и не убьют, — он хотя бы поживет в тепле…
Кутаясь в шубу, старик все время смотрел, как дружно работают молодые люди. Особенно понравился ему Шмая с его веселыми озорными шутками. Пан Билькевич был до того растроган, что когда новоявленные дровосеки закончили работу и аккуратно сложили поленья в сарай, позвал их в запущенный, некогда богатый дом, радушно пригласил к столу, вытащил из шкафа какие-то припасы и щедро угостил их. Потом полез в подвал и принес целую сулею доброй сливянки, сел с ними за стол и, неустанно доливая бокалы, стал жаловаться на свою горькую судьбу.
Приятели засиделись здесь до сумерек. И хотя Шмая, изрядно выпив, был навеселе, он все же вспомнил, что после обеда в синагоге Бродского будет говорить речь еврейский министр, и решил податься туда. Разве можно пропустить такой удобный случай и не посмотреть на министра, который денно и нощно заботится о благополучии еврейского народа?.. Нет, нужно непременно пойти послушать разумное слово, побывать на таком интересном собрании…
Но так думал только Шмая. Балагула и слышать об этом не хотел. Не нужна ему политика! Он уже как-нибудь постарается прожить свой век без политики, которая все равно до добра не доводит.
Однако Шмая, как всегда, настоял на своем.
Глава десятая
«ТИХО! САМ МИНИСТР БУДЕТ ГОВОРИТЬ»
Пока они добрели до Мало-Васильковской, стало совсем темно.
В синагоге Бродского было полным-полно народу. Сюда пришли почетные прихожане в дорогих шубах. Они важно расселись в огромном зале с беломраморными колоннами и высоким резным позолоченным амвоном, где хранились свитки торы, — святым местом, доступным лишь избранным. Поближе к дверям и в проходах разместились мелкие купцы, ремесленники, служащие; хоры, галерку, где обычно в праздничные и субботние дни молились женщины, заполнили шумные беженцы. Все нетерпеливо ждали появления министра, будто от того, что он скажет, зависела их судьба.
А люди все прибывали, и в синагоге уже стоял такой шум, будто это было не богоугодное заведение, где тихо молятся и тихо разговаривают с самим господом богом, а заезжий двор на бойком месте.
Важные прихожане, занявшие резные кресла, с возмущением посматривали на галерку, где горланили беженцы: зачем пустили сюда эту голытьбу? Не для них же придет министр. Не умеют себя вести! Шумят, галдят, как на ярмарке. На что все это похоже?
Но не выгонишь ведь людей из синагоги. Да и заводиться с ними, сам, пожалуй, рад не будешь…
Шмая не представлял себе, что соберется столько народу, и теперь не знал, что предпринять, чтобы попасть в помещение синагоги. У входа в нижний зал стоял огромный бородатый шамес — синагогальный служка, — придерживал дверь и гремел богатырским басом, угрожая, что если кто будет рваться сюда и кричать, он вышвырнет всех вон!
Тут уж Хацкель не выдержал. Он побагровел и, пробравшись к входу, показал служке кулак, сказав при этом, что он со своим другом Шмаей-разбойником не одну сотню верст прошел, чтобы услышать речь пана министра, и, если их немедленно не пропустят, он все окна в синагоге выбьет…
Эти слова возымели решающее действие на богатыря шамеса, и он почтительно пропустил приятелей. Но протиснуться дальше входа не было никакой возможности, и они вынуждены были прижаться к стене.
Шмая сразу оценил искусную резьбу на стенах, красочные росписи на потолке и карнизах, огромные бронзовые люстры и позолоченные колонны. Большой стол на возвышенности, покрытый атласным покрывалом.
Он толкнул локтем Хацкеля и подмигнул ему, жмуря глаза от яркого света:
— Видал работенку? Неплохие мастеровые здесь потрудились…
— А что я, слепой, не вижу? Мне только интересно узнать, сколько все это стоило. Наверно, миллионы?
— Не считал…
— Ты, дорогой, лучше посмотри, какие сытые рожи там, в первых рядах. Эта публика, видно, и теперь не тужит. Ей и при этой власти живется неплохо… А теперь посмотри, что делается на хорах, на галерке!.. Несчастные, голодные, нищие люди… — Подумав немного, Хацкель добавил: — Нет, видно, никогда не будет так, чтобы все жили одинаково…
— Почему не будет? Советская власть придет сюда, и совсем другая жизнь начнется. Не слыхал разве песню: «Кто был ничем, тот станет всем»? Как же иначе?.. Помню, в окопах большевики говорили, что когда прижмут буржуазию, капиталистов и помещиков, наступит равенство и братство… Тише, кажется, начинается!.. Давай послушаем…
— Идут! Идут! — послышались возгласы со всех сторон.
На возвышении, среди мраморных колонн, показалось несколько хорошо одетых мужчин. Видно, они привыкли к почестям и к тому, что всегда должны стоять на самом видном месте среди своих единоверцев. После долгой паузы кто-то из них хлопнул несколько раз по толстому переплету библии, лежавшей на столе, отчетливо и торжественно сообщив при этом:
— Господа, тише! Сейчас перед вами выступит с речью наш министр! Тихо! Министр будет говорить!..
К столу медленно подошел невысокий плотный человек средних лет в черной шляпе, с массивной палкой в руках.
Он снял пенсне в золотой оправе, протер платком стекла, другим платком вытер вспотевший лоб, окинул близорукими глазами публику, кому-то почтительно поклонился и, остановив свой взгляд на хорах, поморщился: зачем, мол, столько простого люда впустили, да к тому же этих беженцев, которые и так не дают ему прохода там, в министерстве!.. Но делать нечего, нужно начинать. Он достал из бокового кармана пачку бумаг, аккуратно разложил их перед собой, и с его уст градом посыпались слова. Наши знакомые, прижатые к стене у входа, услышали примерно такую речь:
— Господа, братья и сестры! Я, как министр, должен вам сказать следующее:
В переживаемый нами исторический момент каждый индивидуум в отдельности должен стремиться быть достойным