крайний случай. А вот теперь давай!
Балагула отошел в сторонку, достал из бокового кармана бутылку. Он тихонько откупорил ее зубами и украдкой отхлебнул раз-другой, вытер рукавом губы, взглянул на остаток и поднял бутылку вверх:
— Видишь, разбойник, что я припас для тебя? Божий напиток, сороковочку!.. Хоть и не шибко много ее, но душу согреть хватит…
Потом взял мешок на колени, по-хозяйски развязал его, вынул хлеб, луковицу.
— Что ж, неплохо теперь глотнуть! — подмигнул Хацкель и, наклонившись, чтобы приятель не заметил, еще раз отпил из бутылки.
Шмая неласково посмотрел на балагулу, но тут же развел руками и рассмеялся:
— Откуда ты взял такое добро, жулик ты этакий?..
— Давай раньше по-братски поделимся, а потом уж расскажу, — улыбнулся балагула и, отмерив толстым пальцем половину содержимого бутылки, выпил, а остаток передал Шмае.
— Пей, разбойник, и знай мою добрую душу… Ты, кажется, спрашивал, откуда это у меня? А помнишь, как на последней остановке, возле станции, бандиты наш поезд обстреляли? Тогда к нам на крышу вскарабкалась пожилая барыня с кошелкой. Я ей помог, тащил эту корову на чердак… Ну вот, она за труды и подарила шкалик. Ну, поменьше болтай, выпей скорее. Будем здоровы!
— Так что же, она тебе неполную бутылку дала? — лукаво взглянул на приятеля Шмая.
Тот не нашелся сразу, что ответить, поэтому лишь что-то промычал и стал подбрасывать в камин какие-то папки.
— Ну, будем здоровы… И счастливы! — ответил Шмая и с удовольствием выпил. — Не хочу тебя обидеть, Хацкель, но скажу, что я так не поступил бы. Мы условились делить все — и радость, и горе, и последний кусок хлеба… Ну, ты меня понимаешь… Это, конечно, мелочь, не стоит об этом даже говорить. Мне твоя водка не нужна, но хитрости я не терплю!
Шмая закусывал неохотно. Кусок не шел ему в горло.
Они немного посидели молча, глядя в огонь пылающего камина.
Кровельщик стал сгребать в кучу оставшиеся бумаги, папки, книги, чтобы поудобнее устроиться на ночь. Потом растянулся на них, подложив руку под голову. Рядом примостился Хацкель. Оба смотрели, как горят книги, оставляя на пепле набухшие ряды букв.
— Экие толстые книги писали люди, — задумчиво сказал кровельщик, — а порядка на земле все-таки нет…
— Да, нет порядка, — подтвердил Хацкель, не сводя глаз с приятеля. — Но скажи мне, откуда ты такой взялся? Толковые слова градом сыплются с твоих уст, прямо мудрец! И где были глаза у твоего батьки, что тебя простым кровельщиком сделал? С твоей головой министром бы тебе быть, а не кровельщиком!
Шмая, польщенный похвалой, начал было рассказывать какую-то новую историю о своем фельдфебеле, но грубиян Хацкель сразу же уснул и стал так громко, ну просто неприлично храпеть, что все дело испортил.
Махнув в сердцах рукой, Шмая стал тормошить балагулу:
— Храпи, брат, только потише. Не забывай, что ты не у себя дома и не у своей тещи, что ты здесь не хозяин, а гость. И, если не будешь вести себя прилично, могут тебя взять за шиворот и выкинуть на улицу… Так что помни, где ты находишься…
— Да отстань ты со своей политикой! — огрызнулся сквозь сон тот. — Прошу тебя, дай мне хоть немного отдохнуть от этой политики…
Через несколько минут оба уже крепко спали на ложе из книг и бумаг. Их освещало пламя камина. Мягкие тени ложились на их усталые, осунувшиеся лица.
Когда они проснулись, на дворе был уже день. По улице шныряли мальчишки, размахивая газетами и выкрикивая:
— Экстренные новости!
— Красные подходят к Киеву!
— Последние известия!
— Арест большевистских агитаторов!
— Пожар на Шулявке!
— Расстрел красных агитаторов!
— Газеты! Свежие газеты!..
Шмая поднялся, громко зевнул и стал тормошить сонного Хацкеля:
— Слыхал, красные, наши подходят!.. Вставай скорее, пойдем!
— В самом деле, надо спешить, — ответил балагула. — А то может еще нагрянуть сюда какой-нибудь черт…
— А нам наплевать на него!.. Мы тут хозяева!
— Тоже еще хозяева!
Спустившись вниз, они стали протискиваться сквозь запрудившую улицу толпу.
В городе началась паника. Все куда-то спешили, о чем-то шептались по углам. Издали доносились глухие взрывы, и со всех сторон слышалось одно: «Идут красные…»
Со скрежетом тащились к вокзалу переполненные трамваи, мчались фиакры, фаэтоны. В магазинах были приспущены железные шторы. Возле хлебных лавок стояли очереди, и женщины жаловались на дороговизну, на то, что на базаре ничего нельзя достать, проклинали свою судьбу и все на свете.
А со всех сторон звенели голоса мальчишек-газетчиков:
— Последние известия! Красные подходят к Киеву!
— Арест большевиков-подпольщиков!
— Побег арестантов из Лукьяновской тюрьмы!
Шмая шагал по улице, разглядывая испуганных горожан, прислушиваясь к их разговорам. За кровельщиком плелся мрачный Хацкель. Он не мог наглядеться на бойких лихачей, которые проносились по улице, громко щелкая кнутами. До боли завидуя им, он не меньше завидовал и разодетым в меха горожанам: «Эх, достать бы такой выезд да так нарядиться». Однако вслух об этом теперь боялся говорить. Знал, что разбойник снова обрушится на него и, чего доброго, может бросить его и уйти один.
И все же он не выдержал.
— Смотри, голубчик, — сказал Хацкель. — Ты мне твердишь, что скоро все будут равны… И что же? Мы с тобой носим шубы на рыбьем меху, а эти буржуи разодеты так, будто на свадьбу собрались…
— Они свои последние дни доживают. Можешь им не завидовать!
— Возможно, что это и так, но все-таки они живут, как у бога за пазухой, а мы щелкаем зубами от голода… Паршивая, видать, здесь власть… Холера их знает, кто тут верховодит… Был Петлюра, теперь, говорят, объявилась какая-то новая собака…
— Одна банда! А ворон ворону глаз не выклюет. Но это все временные. У всех у них уже поджилки трясутся. Красные подходят все ближе, и скоро уже этим конец придет.
— Дал бы бог! А то ехали мы к одной власти, а приехали к другой… Надо бы теперь тихонько сидеть где-нибудь, не бросаться в глаза… Ведь нас и в кутузку могут загнать…
— Плевать нам теперь на всех! Кого нам бояться? Наши капиталы, наши дворцы, имения у нас отнимут?
— Тебе на все наплевать! Даже на то, что в моем мешке ветер свищет. Ни горбушки не осталось…
— Не горюй! Найдем работу, на наши руки всегда найдутся муки…
Оба замолкли.
— Послушай, разбойник, — нарушил молчание Хацкель. — Скажи-ка мне, что это за еврейский министр затесался в эту босяцкую компанию? Объявился какой-то наш защитник… Посмотреть бы, как он выглядит. Узнать, чем он тут занимается…
— Как чем? Помогает устраивать погромы!.. Разве ты не помнишь того «уполномоченного», который приезжал