— А почему трава зеленая, дикарка? — смеется какой-то парень за моей спиной. — Ты, может, и не знаешь, но солнце — желтое. Ага! А небо — голубое.
— Прекратите, мистер Кавилл. — Профессор Клевер делает шаг вперед, и как в фильме ужасов, первые ряды отклоняются назад. — Вопрос мисс Дамекес не просто правильный, в нем больше логики и ума, чем в вашей голове.
Робин стыдливо озирается по сторонам в поисках поддержки, а Рушь самодовольно улыбается. Я почему-то усмехаюсь.
— Это так называемый фотометрический парадокс Ольберса, — шепчет Клевер, устало потирая глаза. Он откашливается и поднимает озадаченный взгляд, скрытый под оправой квадратных очков. — О, если Вселенная и бесконечна, то в небе, рано или поздно, окажется звезда. То есть, всё небо должно быть сплошным образом заполнено яркими светящимися точками звезд. Что обозначает, что в ночи небо обязано ярко светиться. А мы почему-то наблюдаем сплошное черное небо лишь с отдельными звездами. Именно это и интересует вас, мисс Дамекес. Я прав?
— Да, профессор.
— Так вот, ответ есть. Общество пришло к нему лишь в конце двадцатого века. Дело в том, что мы узнали — Вселенная не бесконечна. Значит, не бесконечно и количество звезд. Следовательно, мисс Дамекес, звезды, как и люди, имеют отведенное им время на жизнь.
— Звезды умирают?
— Да.
— Но получается, что когда-то наступит момент, когда небо и вовсе окажется черным и беззвездным, — почему-то говорю я, недоуменно нахмурив лоб. — Разве это возможно?
— Нет, мисс де Веро. Невозможно.
— Но вы сказали…
— Я сказал, что звезды умирают. Но не сказал, что они не рождаются. Звезды, как мы, как люди. Они не заполняют все небо, как и мы — не заполняем всю землю. Меж ними, как и меж нами, огромные расстояния, месяцы и годы. Взорвались сотни звезд, а на их место пришло всего несколько — не менее ярких. А иногда упала самая блестящая — и появились тысячи мелких и тусклых. Понимаете?
— Выходит, звезд — не бесконечно много?
— Ничто не вечно, мистер Ривера. Все кончается.
— Жизнь не кончается, — говорю я.
— Как же? Я говорил, что звезды умирают.
— Да, но кто-то умирает, а кто-то продолжает жить.
Профессор вскидывает густые брови и, наконец, выдавливает улыбку. Он глядит на меня смышлено, а затем потирает пухлыми пальцами нос.
— Что ж, мисс де Веро, возможно, вы и правы. Но, пожалуй, этот вопрос вы обсудите на философии, а не на астрономии.
Смущенно киваю, и Клевер начинает объяснять новую тему. Мне вдруг кажется, что Эрих опять на меня смотрит. Я оборачиваюсь и сталкиваюсь с его темно-синим взглядом. Не знаю, что на меня находит, но я краснею и нервно отворачиваюсь, завесив лицо рядом золотистых волос. Сглатываю. Прикидываюсь, будто слушаю профессора, а сама горячо и медленно дышу, постукивая пальцами по парте. Вряд ли он еще смотрит. Уверена, что не смотрит. Невольно поворачиваю голову и опять встречаюсь с Эрихом глазами. Парень в ту же секунду улыбается, а я поджимаю губы. О, черт. Пусть даже не думает, что он меня волнует; что меня волнует его мнение или намеки. Какая к черту разница?
— Этот семестр мы посвятим тому, что будем изучать созвездия. — Говорит профессор Клевер. — Для начала найдете их на небе, сделаете записи, зарисуйте.
— Какие именно? — спрашивает кто-то с задних рядов.
— Пометьте: Андромеда, Волосы Вероники, Персей и Северная Корона.
— Северная Корона? — переспрашивает Эрих и смотрит на меня. — Кажется, в легенде этого созвездия говорится об Ариадне — внучке Зевса, из-за которого погиб отец Тесея.
— Какого еще Тесея? — недоумевает Лиз.
— Ее возлюбленного. Она его предала, и все пошло вверх дном.
— Да, именно так. — Восхищается профессор Клевер. — Ох, Тесей страшно тосковал по Ариадне. Расстроенный, он забыл снять на корабле черные паруса и заменить их белыми, как договорился ранее со своим отцом, если победит Минотавра и останется живым. Путь подходил к концу, а паруса были черными. Эгей — отец Тесея, увидел черный цвет и вдруг решил, что его сын мертв. Мысль об этом привела его в отчаяние, и он бросился со скалы в волны моря. Трагичная история.
— Если мне не изменяет память, — недовольно начинаю я, испепеляя Эриха взглядом, — никого Ариадна не предавала. Это Тесей бросил ее.
— Пф.
— Да, так и было. Я читала эту легенду. Ему приснилось, что Дионис — бог раздолья, рассказал ему о велении Зевса. Мол, свою-то внучку он только Дионису в жены и отдаст, а сопротивляться — делать себе хуже. Тогда-то наш герой и сбежал.
— Не так было, — ворчит Эрих, смотря на учителя, но обращаясь явно ко мне. — Тесей не хотел отступать, но у него не было выбора. Ему пришлось уйти. Что правильно, ведь совсем скоро его возлюбленная нашла себе идеальную пару.
— А она должна была страдать вечно?
— Могла хотя бы притвориться.
— Зачем? Если бы Тесей открыл глаза, он бы все понял.
— У Тесея были проблемы посерьезней.
— Не сомневаюсь. У него были огромные проблемы с трусостью.
Мы смотрим друг на друга, и мир вокруг нас становится ненастоящим. Неожиданно исчезают голоса, лица. Остаемся лишь мы с Эрихом и звенящее раздражение, повисшее в воздухе. В его глазах пляшут чертики, в моих — дикое негодование. Парень ухмыляется, а я наклоняю голову и щурюсь, представляя, как душу его у всех на глазах. Интересно, что он о себе думает? Бросил мне вызов? Невольно я вспоминаю наши разговоры на чердаке Марии. Он и тогда был острым на язык, но сейчас…, при всех. В непослушных, наивных мыслях, я представляю, как держу его за руку, а он, наверняка, держит меня за идиотку. Я представляю, как мы болтаем. Я о любви, а он — ногой.
— Отличная идея! — неожиданно заключает профессор Клевер и приближается ко мне. Я тут же отклоняюсь назад, предчувствуя очередную горячую тираду. — Почему бы нам не презентовать легенды созвездий? Каждый получит задание, и к аттестационной неделе вы сдадите мне его, как финальный тест.
— Финальный тест в виде рассказа о неудержимых мальчиках Древней Греции? — Лиз усмехается и хлопает меня по плечу. — Я согласна.
Пара заканчивается, и я нарочито медленно поднимаюсь с места. Не гляжу на Эриха. Даже нос в его сторону не поворачиваю. Боже, у меня столько проблем, а я краснею из-за парня. Какой же идиотизм. Но чем больше я пытаюсь себя убедить в том, что Эрих просто препятствие, тем сильнее я понимаю, что он — освобождение. Лекарство. Такое ощущение, будто прикоснись я к нему пальцами, и тут же все мои проблемы испарятся, как и туман, над Броукри по утрам. Это наивно, но это чувствуется так же явственно, как и страх. Как и опасение угодить в очередные неприятности. Я знаю, что у меня перед носом столпились уродливые, назойливые проблемы. Но, в то же время, я знаю, что будет легче преодолеть их, опираясь на кого-то. И этого «кого-то» можно выбрать. Нужно выбрать, потому что я не поверю Конраду, не поверю Лиз. А ему поверю, и черт его поймет — почему.