28
Я не знаю, как называется это состояние: прострация, отрешённость или какой-то вид беспамятства. Я вроде бы осознаю, что со мной происходит, но как-то фрагментарно. Даже отвечаю фельдшеру скорой, как меня зовут и что срок беременности тридцать четыре недели.
Стук колёс каталки под спиной и лязг захлопнувшихся дверей машины скорой помощи отдают эхом в голове. Я вязну в реальности, будто нахожусь на грани. Только толчки в животе ещё каким-то невероятным образом удерживают меня.
— Паша, маршрут на четвёртый роддом, — словно сквозь туман слышу, как фельдшер обращается к водителю.
— Мне надо во второй, — мой собственный голос меня не слушается.
— На трассе авария, там пробка часа на два, а у вас воды отошли, Виктория. Так что едем в четвёртый.
Ещё слишком рано. Тридцать четыре недели. Она не готова, ей ещё месяц минимум нужно!
И я не готова.
Но сил у меня даже на слёзы не хватает. Я прикрываю глаза и проваливаюсь в вязкую трясину.
Дальше всё происходит будто не со мной. Я словно через туман наблюдаю, как меня переносят, перекладывают с одной каталки на другую, везут по одному коридору, потом второму, третьему. Бессчётное количество прямоугольных ярких ламп проплывает надо мной, пока вдруг сверху не вспыхивают сразу несколько ярких и слепящих. Руки раскинуты в стороны и пристёгнуты, рядом несколько человек. Я скольжу взглядом по их лицам, скрытым масками, и ни на одном не могу зафиксировать внимание.
— Что… происходит? — выталкиваю с трудом, споткнувшись о распухший язык.
— Вас готовят к операции, — отвечает одна из «масок», и мне даже удаётся сосредоточиться на её глазах. — Хирург придет через минуту и начнём.
— Я сама собиралась… я хотела…
— Не волнуйтесь, Виктория, кесарево сечение никак не сделает вас плохой мамой. Воды отошли, но у вас отсутствует родовая деятельность, вы просто не в состоянии. Так что было принято решение родоразрешать путём кесарева сечения.
Пусть так, только бы всё было хорошо. Захар бы хотел этого. Я справлюсь ради него и малышки.
Люди в операционной приходят в более активное движение, и у стола я наблюдаю ещё двух врачей. В момент, когда на лицо ложится маска, замечаю, что глаза одного из них мне кажутся очень-очень знакомыми. Сердце пропускает удар, но я ведь понимаю, что это невозможно. Это не мой Зернов, как бы я этого не хотела. Просто наркоз уже проникает через лёгкие в кровь и заставляет видеть то, чего быть не может.
Никаких вертолётов, странных видений, тумана и прочего мне не видится. Тишина и пустота. Ничего. Кажется, будто я закрываю глаза под действием наркоза и уже спустя несколько секунд чёрного вакуума меня тормошат.
— Виктория, вы меня слышите? Просыпайтесь!
Выныривать сложно. Меня кружит и тошнит. А ещё вместе с этим хочется есть. Сладкого почему-то. Зубы стучат, тело колотит. Очень холодно.
— У вас дочь. Два килограмма шестьсот грамм, рост сорок шесть сантиметров. Здорова, хотя недоношена. Отойдёте от наркоза, её принесут кормить.
Волосы на висках становятся мокрыми от слёз. Дочь. Моя Полина. Наша с Захаром…
— Хочу увидеть её, — никогда мне не было так сложно говорить. Больно и сухо в горле, язык неповоротливый.
— Позже, сейчас надо поспать.
Всё это врач-анестезиолог говорит, пока меня куда-то везут на каталке, а потом командует медсестре, называя дозировку лекарства. Она что-то вводит в болтающуюся рядом с каталкой систему и я снова отключаюсь. И снова в темноту. Но уже не такую глухую, как мне кажется.
А вот просыпаюсь под тихий писк монитора, отсчитывающего мой пульс. Свет в палате приглушён, светлые бумажные жалюзи на окнах опущены. Чувствую себя намного лучше: не трясёт, не знобит, только сильно хочется пить.
Наверное, монитор дал какой-то сигнал, когда я проснулась, потому что стоит мне пошевелиться, в палату тут же входит медсестра.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает, внимательно вглядываясь в моё лицо.
— Нормально, — морщусь, но всё же чуть подтягиваюсь на постели. — Горло саднит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Это из-за трубки. Пройдёт.
— Мне обещали принести дочку.
— Конечно, — она улыбается. — Сейчас я сообщу в детское отделение, что вы проснулись, и её привезут. А пока позову доктора, что вас оперировал.
Я киваю, медсестра меняет капельницу и уходит. Делаю несколько глотков из стакана, что она принесла. Сейчас мне предстоит самая долгожданная встреча в моей жизни — с моей малышкой. А ещё мне нужно собраться и пережить то, что сообщит врач. Уверена, он в курсе аварии с вертолётом. Я внутренне молюсь, чтобы Захар был жив, неопределённость убивает не меньше горя.
Дверь в палату снова открывается и входит доктор. Моё сердце замирает, а потом делает скачок. Я даже моргаю, опасаясь, а не во сне ли я всё ещё. Это Захар! Живой и здоровый!
Я даже сказать ничего не могу, только прикрываю глаза и не сдерживаю слёз, когда он тоже молча наклоняется и целует меня.
— Спасибо за дочь, — тихо шепчет. — Она невероятная. Сама сейчас увидишь.
— Ты… — упираюсь лбом ему в шею и вздыхаю с таким облегчением, что аж рёбрам больно. — Как?
— Я не полетел. Мы с Романом закусились, и он снял меня с транспортировки. Я не успел тебе написать, была срочная ситуация, а когда освободился, ты уже увидела новости, и тебя везли на скорой.
— Ты оперировал?
— Да, я.
Мне тогда не показалось. Это были его глаза — моего Захара. Живого и здорового.
— А кто же полетел? — спохватываюсь.
— Рома и Дарина, — лицо Зернова мрачнеет. — Пилот и Дарина в больнице. Оба пришли в себя. У пилота сломаны обе ноги, у Дарины плечо и сотрясение. А Рома… он погиб.
Мы замолкаем. Они не были друзьями, но это не отменяет факта, что человека, с которым проводил столько времени плечо к плечу, как Захар, не стало, а такое осознание бьёт.
— Мне так жаль, — говорю тихо и прижимаю голову Захара к груди.
— А где тут наши мама и папа? — в палату входит медсестра, толкая впереди тележку с детской люлькой.
Я задерживаю дыхание, замирая, чувствуя, как в груди разливается невероятное тепло, когда мой взгляд падает на маленькое красненькое личико в обрамлении розовой пелёнки.
Мир останавливается в этот момент, сужаясь до размеров этой палаты. Ничего! Для меня больше ничего сейчас не существует.
Малышка кряхтит и размыкает губки, высовывает язычок, а потом приоткрывает глазки. Они ещё мутные, взгляд расфокусирован.
Кажется, будто ничего прекраснее и роднее я не видела. Подаюсь к ней, но Захар придерживает меня за плечи.
— Ну куда ты рвёшься, — мягко журит. — Сейчас.
Он бережно поднимает малышку на руки и укладывает мне на согнутый локоть. Она вертит головкой и открывает ротик.
— Проголодалась, — тепло улыбается медсестра и помогает мне приложить Полиночку к груди.
Невозможно описать словами мои ощущения. Это довольно болезненно, грудь у меня и раньше была слишком чувствительной, а ещё и разрез на животе тянет, хотя мне и кололи обезболивающее. Но всё это сейчас так неважно.
Это магия. Самая настоящая, да. Не знаю, кто там и где доказал, что материнского инстинкта не существует, что есть лишь социальные привязанности, возможно и так, но то что я чувствую сейчас — необыкновенно. И название этому одно — любовь. Сильная, мощная, всеобъемлющая. Она заполняет меня до самых краёв.
Чувствую на щеке прикосновение мужских пальцев. Захар стирает солёную влагу с моей кожи и обнимает нас обеих. Мы просто молчим, дышим друг другом, даже не замечаем, как медсестра тихо выходит из палаты.
— Семья… — задумчиво произносит Захар. — Вот что это значит. Выходи за меня, Вика. Я хотел в ресторане, чтобы красиво, но…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он начинает нервничать, и я кладу ладонь ему на грудь.
— Выйду, конечно, — поднимаю на него глаза и улыбаюсь. — Ты и так сделал всё красиво.
Я снова опускаю глаза, глядя на дочь. Она правда самая-самая красивая из всех, кого я знаю. Бесценный подарок от моего доктора, как он и обещал.