Несколько дней спустя Путин объявил о далеко идущих мерах, призванных приструнить руководителей 89-ти составляющих страну административных территорий. Определённое укрепление федеральной власти на всей территории России было необходимо, хотя бы по причине коррупции и прочих злоупотреблений со стороны губернаторов, однако, план Путина слишком напоминал о прошлом. Предусматривалось создание семи федеральных округов, стоящих над территориями и возглавляемых назначенными Путиным личными и полномочными представителями президента, причём пять из этих вице-королей — генералы армии и сил безопасности. Губернаторы тем самым лишались полагающихся им по должности мест в верхней палате парламента, а, возможно, и электоральной автономии. Все эти действия Путина грозили воскресить традиции царского и советского прошлого, когда обширные российские провинции управлялись прямо из Кремля. При этом он, возможно, в значительной степени рассчитывает на помощь ветеранов госбезопасности.
За восхождением Путина к власти стоят не только прокремлёвские олигархи и органы безопасности, которые после 1991 г. усердно работали над тем, чтобы в «патриотическом» свете представить свою роль в российской истории и которые, возможно, предрасположены к «использованию тоталитарной силы»{188}. О многом позволяют судить и те угрожающие изменения, которые произошли в политических настроениях в России. Как мы видели, на протяжении нескольких лет поддерживаемые США российские либералы «мечтали об… энергичном Пиночете», который смог бы внедрить и защитить то, что они называли экономическими реформами. Активизировав свои поиски на закате президентства Ельцина, они нашли, как им верилось, такого Пиночета в Путине.
Как реакция на глубокую травму, испытанную в 90-е гг., настроения масс также изменились в пользу «сильной руки», хотя в народных «мечтах» такой правитель должен восстановить в стране не только порядок, но и «справедливость»{189}. Даже один из главных американских вдохновителей крестового похода в Россию в конечном итоге признал, что следствием его «стал отрицательный смысл, связываемый с понятиями демократии, реформы, свободного рынка и даже свободы как таковой» в посткоммунистической России{190}.
Антидемократические настроения масс не стоит преувеличивать, однако сам факт изменений налицо. В 2000 г. значительное большинство опрошенных россиян ставило «порядок» выше демократической практики и испытывало больше доверия к армии и политической полиции, чем к выборным институтам. Ещё раньше почти половина опрошенных полагала, что если бы Сталин был одним из кандидатов, то одержал бы победу на предстоявших президентских выборах. Неудивительно, что режим Путина также — впервые с догорбачёвских времён — ухватился за возможность укрепить официальную репутацию генералиссимуса, когда в мае 2000 г. отмечалась 55-я годовщина победы Советского Союза во Второй мировой войне. (Незадолго до того Путин и другие руководители, собравшись в Кремле, подняли бокалы за этого деспота и убийцу в связи с пришедшимся кстати 120-м днем его рождения, а, возможно, и в связи с безжалостной массовой депортацией Сталиным чеченского народа в 1944 г.){191}.
В этих устремлениях отразилось то, что русские традиционно и со страхом именуют смутой, которая не раз случалась в их истории. Хотя слово и переводится на английский язык в смягченной форме как «время трудностей», его действительный исторический смысл заключается в коллапсе центральной государственной власти, за чем следуют хаос, насилие и повсеместная нищета, как это и было во время русской революции и гражданской войны 1917–1921 гг. Как полагают многие русские, посткоммунистическое «переходное» время погрузило страну в новую смуту, которая по определению является прямой противоположностью политической, экономической и социальной стабильности{192}. Если так, то это первая смута, которая происходит в ядерной России.
Защитники политики американской поддержки ельцинских «реформ» и сейчас настаивают, что эти прискорбные итоги — всего лишь «ухабистый» участок на пути перемен и что в посткоммунистической России Америка сделала правильный исторический выбор{193}. Но большинство россиян так не думает. Когда в декабре 1999 г. Ельцин ушёл в отставку, то всего от 10 до 15% опрошенных увидело в его правлении хоть какие-то положительные стороны. При этом, сравнивая с его обычным, не доходящим до 10% рейтингом, даже эту цифру следует считать завышенной, что объясняется сентиментальной обстановкой его прощального новогоднего обращения. Почти половина опрошенных полагала, что его правление было абсолютной «катастрофой»{194}.
Историки также не склонны позитивно оценивать правление Ельцина, а, тем самым, и политический курс США. Если считать журналистику первым, черновым наброском истории, то показательно мнение редакционной статьи в прокапиталистической, принадлежащей западному собственнику московской газете: «Все говорят, что время Ельцина было временем реформ. Но фактом является то, что нет ни одной важной реформы, которая не была бы начата Горбачёвым и, по крайней мере, не потускнела бы, либо не была бы при Ельцине повёрнута вспять». По этой и другим причинам Россия, как полагает редакция, заслуживает «извинений со стороны Америки»{195}.
Ряд широко известных и уважаемых учёных — и все они, как ни удивительно, антикоммунисты — пришёл к сходным выводам. Принадлежащий к старшему поколению англо-американский учёный-политолог характеризует годы Ельцина как эру не реформ, а «контрреформ» и «упущенных возможностей». Такого же мнения придерживаются и многие российские учёные, в их числе известный российский политолог и видный историк-диссидент советской эпохи. Показательно и мнение учёного, который возглавляет русские программы в одном из вашингтонских фондов и почти на всём протяжении 90-х гг. с энтузиазмом поддерживал Ельцина, а ныне признаёт, что его правление было «грандиозным провалом»{196}.
Неясно даже, состоялись ли в действительности и сохранятся ли в последующем какие-либо из прославляемых американскими сторонниками Ельцина его достижений. Ещё один русский учёный полагает, что в результате политических событий 1999–2000 гг., «множество так называемых демократических достижений будет утрачено»{197}. Как мы видели, некоторые из продемократически настроенных русских считают, что уже потерпели поражение.
Что касается посткоммунистического «переходного периода в экономике», то значительная часть реформ была ничем иным как «потёмкинской деревней», сметённой финансовым коллапсом августа-сентября 1999 г. Другие реформы, такие как приватизация основных отраслей промышленности, почти наверняка в той или иной степени подвергнутся пересмотру, хотя бы потому, что проводились неправомерно, по декрету исполнительной власти, а ещё потому, что, как это случалось в XX веке с наследием каждого ушедшего российского лидера, определённая деельцинизация в разных формах уже началась{198}. К тому же, у ельцинской экономической системы мало шансов сохраниться в будущем из-за её чудовищной несправедливости и непроизводительности; в результате её не ценит почти никто из русских, за исключением олигархов и их клиентов. Большинство относится к ней как к клептократии, или, как выразился отставной специалист американского ЦРУ, «капитализму для своих»{199}.
Поскольку все остальные аргументы терпят крах, основополагающее значение приобретают доводы, согласно которым поддержка Ельцина и в целом политика США в России позволили избежать прихода к власти коммунистов и тем самым предотвратить автоматическое восстановление Советского Союза. Но это тоже фальшивое «достижение»{200}. После 1991 г. у коммунистической партии не было шансов вернуться в Кремль, если, конечно, не считать захвата власти силой.
В действительности именно поддерживаемая США экономическая политика Ельцина сделала коммунистическую партию более влиятельной, чем она была бы в противном случае. В целом вследствие этой жестокой и безжалостной политики коммунисты получали всё больше голосов на каждых последующих парламентских выборах, начиная с 12,4% в 1993 г. и кончая почти 25% в 1999 г. Это указывает на расширение сочувствующей им аудитории, уже не ограничивающейся пожилыми людьми, а также на то, что этот электорат ещё не скоро «вымрет». (В октябре 2000 г. компартия пользовалась поддержкой 37% опрошенных россиян, а «путинская» партия — всего 21%). И именно возвышение Путина стало прямым продолжением ельцинизма. Именно он в январе 2000 г. заключил альянс с коммунистической партией в парламенте и предоставил ей больше потенциального влияния на принятие решений в Кремле, чем когда-либо после 1989–1990 гг., когда диктатура коммунистов была демонтирована Горбачёвым. К этому обвинению можно прибавить мнение одного из проелыдински настроенных западных журналистов, заметившего, что Ельцин оказался «даже хуже, чем коммунисты, с которыми мы помогли ему справиться»{201}.