усвоил, что совсем неважно, какие чувства он испытывает. Рано или поздно они дают о себе знать. И раз уж на то пошло, надо встречаться с ними лицом к лицу. Это лучше, чем однажды позволить им выбить себя из колеи.
– Давай начнем с основ. – Наоми вскочила и подбежала к недавно протертой доске. – Ты должен жениться на еврейке. – Быстрым движением руки она обозначила первый пункт.
– Если она будет еврейкой, то это значительно облегчит дело, – признался Итан.
– Желание создать семью, – продолжала она писать, читая вслух. – Я наблюдала за тобой и Лией, – сказала Наоми. – Ты хочешь такую девушку, которая будет способствовать сплочению семьи.
– Я люблю Лию и свою маму, – согласился он, – и стараюсь проводить с ними как можно больше времени, но у всех разное понятие семьи. Я никогда не стал бы отказываться от человека только потому, что он не близок со своими родителями или с другими членами семьи. А иногда у людей и вовсе нет выбора.
Наоми смахнула волосы с глаз.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, мой отец умер. – Он говорил эти слова прежде, неоднократно, но вслух они всегда звучали так же неправильно, как и в его голове.
– Черт. – Наоми сделала шаг в его сторону, но тут же два – назад. – В смысле, я сочувствую.
Итан попытался выдавить из себя улыбку, ведь Наоми выглядела такой встревоженной и серьезной, а ему просто хотелось, чтобы она расслабилась.
– Все нормально, – заверил он и понял, что сегодня это ближе к правде, чем когда он говорил это в прошлый раз.
На секунду она сжала руки.
– Когда он умер?
– Шесть лет назад. Рак. – Итан сразу назвал причину, предвидя следующий вопрос. Обычно на этом разговор заканчивался. Пусть он и жил с душой нараспашку, но ему не нравилось выплескивать свое горе на окружающих.
– Это худшее, что со мной случилось. – В то время он ничего хуже и представить не мог. – Отец был моим компасом. Каждое явление в мире имело смысл. И когда его не стало, ничего больше не имело значения. Работа преподавателя ничего не значила. Мне стало наплевать на друзей.
С тех пор как он стал раввином, его работа принесла ему так много страданий. Но боль – это не то, к чему можно привыкнуть. Усиление воздействия никак не помогло Итану, и, когда нахлынули воспоминания о больном отце, о том, как тот лежал в муках, он закрыл глаза. Сколько раз Итан мечтал взять в руки медицинский скальпель и собственноручно вырезать боль отца из его кожи! Сантиметр за сантиметром. Фрагмент плоти за фрагментом. Жуткие воспоминания. Наоми не стоило этого знать.
– Не существует правильного или неправильного способа горевать, – сказала она. Ее волосы выбились из пучка. Он с упоением наблюдал, как золотистые пряди касались ее щек.
– Я пытался сбежать от этого. – Сразу по окончании шивы он забронировал билет на самолет. – Оставил все… и всех… здесь. Отправился в Бруклин к кузенам, потому что это было самое отдаленное от Лос-Анджелеса место, где можно было переночевать.
– И что ты обрел в Бруклине?
– Ну, все закончилось тем, что я стал преподавать в воскресной школе при синагоге моего брата. Им как раз требовались люди, а я был безработным с опытом преподавания. Я умолчал о том, что несколько лет почти не практиковался. Типичная история. Я уехал из Лос-Анджелеса, чтобы сбежать от воспоминаний о детстве, воспоминаний об отце, но потом у меня не осталось выбора, кроме как начать копаться в них в попытке найти обрывки фраз и особенностей ритуалов, которые я подзабыл. Повсюду были его следы.
– Тебе пришлось собрать себя заново из разрозненных кусочков прежней жизни. – Наоми сложила руки на груди, и у него сложилось впечатление, что таким образом она пытается сдержать эмоции и дать ему возможность высказаться.
– Да. Именно так.
– Это очень сложно, – сказала она таким тоном, словно ей было это знакомо.
В аудитории с низкими потолками их схожий жизненный опыт стал магнитом, притягивающим их друг к другу.
– В той синагоге работала Мира, она была раввином и иногда заглядывала на мои уроки. Она знала, что я новенький и из другого города. Однажды она спросила меня, почему я никогда не посещаю службы. – Итан не мог остановить словесный поток. Если бы Наоми намекнула, что ее не заботит его история, или хотя бы вежливо кивнула, то тогда, возможно, он и смог бы совладать с собой. Но она молчала.
– Я провел там три месяца, пока наконец не решил появиться на службе. Я заявился туда, полный гнева, страха и боли; ощущения были непохожи на те, что остались в моих воспоминаниях. Когда я произнес молитву «Каддиш» в синагоге, а не дома, то каким-то образом ощутил себя ближе к отцу, поэтому и продолжил ходить на службы.
Напряжение покинуло его тело. Итан так много времени проводил, выслушивая чужие проблемы, что иногда забывал, каково это – быть услышанным.
– Чем дольше я ходил на службы – отчасти потому, что мне больше нечем было заняться, – тем лучше осознавал, что все, за что я люблю физику: исследования и взаимосвязь, практика и испытания, цикличность и полемика, – усиливается, когда я молюсь.
– И поэтому ты решил стать раввином?
– Не совсем. Я просто хотел учиться. По натуре я – вечный студент. Поначалу раввинат был очередным предлогом вернуться в школу. Кроме того, я волновался за свою маму. Так я решил подать заявку на поступление тут, в Лос-Анджелесе. Поступил. Проходил обучение и одновременно вел собственный курс. Я никогда не думал, что у меня будет своя синагога. Претендентов всегда больше, чем вакансий. Но, после того как я выпустился, в Бет Элохим объявили набор. Многие говорили, что эта синагога безнадежна. Посещаемость неуклонно снижалась в последние десять лет. Плюс проблематичное расположение: две хорошо финансируемые синагоги всего в паре минут ходьбы.
– Но ты все равно согласился. – В ее тоне не было пренебрежения. Напротив, в нем звучала радость.
– Согласился, – ответил он. – Я решил, что если мой путь становления раввином был не вполне традиционным, тогда почему бы не избрать нетрадиционный подход к созданию своей общины? Один раз я уже нашел