Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— Ты справился?

— Я почувствовал, что зачерствел. Мне опротивели бессмысленные приемы, салоны, фуршеты. Ничто так не оскорбляет сознание, как бессмысленная суета. Я отказался от всего. Я сделался тверд.

— И это, — сказал Струев, — значит больше, чем успех.

— Это судьба.

— Мы действительно похожи, — сказал Струев.

— Одинокие волки, — сказал Кузин, испытывая отвагу.

— Удачно, что мы заговорили об этом. Как волк волку, — сказал Струев и оскалил клыки, — я хочу предложить тебе одно занятие. Например, загрызть пару жирных баранов. Сумеешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Обидно — закрыться в библиотеке и помереть. Они этого от тебя и ждут, Борис. Они нас с тобой обманули, Борис.

— У меня остаются мои убеждения, — сказал Кузин надменно, — их можно украсть, но отнять нельзя. А что ты мне предлагаешь?

— Дело опасное, но разве нам есть что терять, Борис? Как говаривал Карл Маркс, нам с тобой нечего терять, кроме своих цепей.

— С каких пор ты цитируешь Маркса? — спросил Кузин. — Прочел старого дурака?

— Прочел, — сказал Струев, — концепция устаревшая, но любопытная.

VII

Питер Клауке счел уместным вступить в беседу. Европейский воспитанный человек, он был обучен правилам застольного этикета, по которым полагалось в определенные моменты делать определенные вещи. Например, если в комнату входила дама, следовало встать со стула и шаркнуть ножкой, если подавали рыбу, надо было брать гнутый широкий нож в форме лопаточки, если рассказывали анекдот, полагалось негромко смеяться. Если звучало имя Карла Маркса, следовало изображать легкое недоумение: поднимать брови, широко раскрывать глаза, можно даже покашлять. Примерно так ведут себя, чтобы пресечь застольное хамство, — например, если кто-то из гостей выпьет лишнее и станет петь песни. Питер Клауке выполнил необходимый ритуал, положенный в данном случае: он несколько приподнял брови, округлил глаза, покашлял.

— Маркс? — переспросил он. Так полагается делать воспитанному человеку: переспросить, чтобы дать собеседнику возможность исправиться. В конце концов, не стоит лишать собеседника права на отступление.

Поскольку Струев промолчал, Клауке счел уместной еще одну реплику; в некотором смысле он отвечал за Маркса в этой комнате, будучи немцем. Именно его земля принесла миру теорию, погубившую миллионы.

— Мы, — сказал Клауке, кругля глаза, — полагаю, говорим об одном и том же персонаже? Экономист, написавший скучную книгу о товарном фетишизме?

Струев повернул к Питеру Клауке свое некрасивое лицо и посмотрел на немецкого профессора. Была у Струева такая манера смотреть, в высшей степени неприятная: он глядел на собеседника пристально и одновременно растягивал рот в усмешке, показывая кривые желтые зубы. Он смотрел на Клауке, скалился и не говорил ни слова — просто изучал немца. Насмотревшись, отвернулся, и Клауке стало обидно. Впрочем, успокоил он себя, так и должна проходить дискуссия о марксизме: упомянули, подняли брови, хмыкнули, помолчали.

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — смягчил ситуацию Кузин, — теперь появилась тенденция: перечитать «Капитал». Капитализм восторжествовал, и снова будем критиковать рынок. Однако я тебя не поддержу в этом, Семен. Тот факт, что лично я не успешен на рынке, не заставит меня выступать против рынка как института прогресса. Обмен — это инструмент цивилизации, обмен — это гарантия свободы. Выбор был и остается прост: я приветствую рыночные законы, поскольку не одобряю закон лагеря. — И пред мысленным взором Кузина предстал образ тайги, и увидел он Михаила Дупеля, бредущего в лагерном бушлате по снегу. — Вопрос в ином: Россия не сумела наладить здоровый рынок — вот где проблема! Россия построила рынок на свой обычный нецивилизованный лад. Что было ждать от этой страны! — Кузин откусил от бутерброда и отогнал от себя таежные видения. — Нам дали вместо инструктора по идеологии — инструктора по рыночным отношениям, вот и все.

— Инструктор по идеологии был мелкий паршивец, — сказал Струев. — Сидел в пыльном кабинете, зарплата у него была паршивая, он ее с усердием отрабатывал. Теперь таких энтузиастов нет. Человек, пришедший на смену инструктору, — спекулянт, его убеждения стоят значительно дороже.

— Ошибаешься, — сказал Борис Кузин, — это тот же самый человек. Вчера сидел в том же кабинете, что и сегодня. Иван Михайлович Луговой — не паршивец. Луговой опередил тебя и меня, используя закон соревнования. Следует признать, — сказал объективный ученый Кузин, — что в исторической перспективе — это немало.

— Полагаешь, люди привыкнут выбирать из убеждений те, что комфортнее, и так, медленно, по рыночным законам, присматриваясь, нет ли где чего получше, мы будем двигаться вперед?

— Человеку свойственно желать лучшего, — сказал автор «Прорыва». — Пока воровской рынок торгует с Общим рынком, надежда есть.

— Удивительно, — сказал Струев, — почему мы все (ты же помнишь, правда?) так полюбили слово «рынок»? Как вспомню нашу молодость — у нас одно было на уме: подайте нам рынок! Так нам хотелось, чтобы все вокруг обратилось в рынок. Не понимаю, отчего мы сетуем сегодня, что нас обманули? Насколько я понимаю, рынок именно для того и придуман, чтобы людей обманывать. Рынок — это место, где все врут.

— Однако лучше места не существует, — сказал Кузин угрюмо. Была где-то ошибка в планировании, он знал. Но в целом шли правильно. Не повезло, вот и все.

— А вдруг есть что-то лучше, чем рынок? — спросил Струев. — Вдруг партийная демагогия лучше, чем обман на рынке?

— Не думаю, — сказал Кузин, — история доказала обратное.

— Демагог врет, но не отменяет наличия правды, а рынок — отменяет, потому что имеет дело не с правдой, а с выгодой.

— Довод яркий, — сказал Кузин, умиляясь теоретическим упражнениям Струева, — но исторически недостоверный. Рано или поздно, но всякий продавец приходит к тому, что выгоднее продавать хороший товар.

— И спекулянт, и проститутка — стараются сделать как лучше. Но их лучшее — плохое. Они искренние торговцы. Но они нечестные люди.

— Я принимаю правду проститутки и спекулянта не потому, что их правда — единственная, но потому, что это — одна из правд. Свободный обмен мнениями — как и товарами — и есть рынок демократии. На рынке встречаются проститутки — но есть и русские профессора. Я принимаю условия рынка, — сказал Кузин, — и себя проституткой не считаю.

— Проститутки разные бывают, — сказал Струев, скалясь. — Одни идут нарасхват, а некоторых и не берет никто: рожей не вышли. Стоят на улице, мерзнут. Хорошо бы нам Осипа Стремовского спросить, кем он себя считает: барышней по вызову или валютной блядью из гостиницы «Метрополь»? Ты, например, — Струев умел сказать неприятное, и всегда говорил, когда представлялся случай, — из тех, что стоят вдоль Ленинградского шоссе, но думают, что могли бы работать в «Метрополе». А я — по вызовам работаю.

— Ты не любишь Стремовского? — спросил Кузин, решив не обижаться за себя, но постоять за Стремовского.

— Не больше, чем ты — Диму Кротова.

— Кротов — мелкий идейный воришка, а Стремовский — творец. Я приветствую его коммерческий успех. Видел, видел по телевизору банкиров, их жен, их охрану. Да, покупают картины, пьют шампанское! Пусть! Я смотрел репортаж с добрым чувством. Искусство должно продаваться. Власть идеологии — отвратительна, пусть лучше будет власть денег. Деньги — честнее.

— Чем — честнее?

— Тем, что они могут быть у любого.

— А у тебя они есть?

— Мне достаточно, — сказал Кузин обреченно, но и гордо вместе с тем. — Денег мало, но это не отменяет того, что деньги — символ свободы.

— Значит, у тебя свободы — мало?

— Свободу не меряют на вес. Она есть — и этого довольно.

— Однако у тех, у кого больше денег, — и свободы, соответственно, больше?

Борис Кириллович поглядел на Струева с теплой улыбкой. Струев всегда нравился ему, потуги Струева теоретизировать не шокировали, но умиляли. Кузин сказал терпеливо:

— Пойми правильно, деньги — не эквивалент свободы, свободу не отрезают на вес в зависимости от количества денег. Деньги — символ свободы, поскольку деньги — символ обмена. Может быть, это не самый приятный символ, но так сложилось исторически. Вот и все.

— Нет, — сказал Струев, — деньги не символ свободы, потому что никакой свободы не существует. Ее нельзя увидеть, нельзя пощупать. Ее нет в природе.

— Как это — свободы не существует? А ты сам? Ты — лучшее доказательство того, что свобода есть. — Кузину очень нравился Струев. Он подумал, что в теперешнем положении есть хотя бы то преимущество, что вернулись их неторопливые беседы. Луговой их переиграл — но все отнять Луговой не смог. Вот и абажур над столом, и чашка с чаем, и лимон тихо плывет в своем неглубоком чайном озере. — Свобода существует, Семен, и тебе это известно.